Короткое дыхание
АИК Кузбасс
в Кемерово

Более ста лет назад в 1921 году, в Кремле случилась «жаркая» беседа Себальда Рутгерса с «пророком новой эры в истории человечества» и "Стариком-Броневиком" ("Старик" — партийная кличка Ленина) в одном лице — Владимиром Лениным. Эту беседу Рутгерс позже назовёт «самым важным разговором в жизни». Когда Рутгерс вылетел на крыльях мечты из кабинета Ильича, в будущем Кемерово завязался «плод», который до сих пор вызывает восхищение всех посвящённых — Автономная индустриальная колония «Кузбасс» (АИК).

Ранее Рутгерс уже был знаком с Лениным.
В 1918 году он преодолел тысячи километров на пути в Москву, заходя с востока Евразии — через Японию и Тихий океан. В Москве Рутгерс сумел попасть "на самый верх" большевистской власти. Понравился.

Впоследствии ему доверили организовать амстердамское бюро Коминтерна и выделили на эти нужды 20 миллионов рублей драгоценными камнями.
Сумма, которая фигурирует в этой первой сцене "большого доверия, оказанного товарищу Рутгерсу", конечно условная. Каких рублей?, кто оценивал камни?, с каким дисконтом? Она позволяет только условно оценить оказанное ему доверие как "гигантское", а сумму как "колоссальную".

Важно отметить, что вся верхушка большевиков в первые послереволюционные годы — это люди с огромным опытом десятилетий "теневых" финансовых операций и ведения подпольной партийной кассы в условиях нелегальной работы зарубежом. Поэтому было бы легкомысленно полагать, что "кремлевские мечтатели" отсыпали Рутгерсу камней не глядя и без счёту.
И, видимо, предоставленный отчёт Рутгеса о судьбе этого первого транша создал ему имидж порядочного человека, что позволило впоследствии продолжить через "его каналы" финансировать АИК Кузбасс.

Вечная беда России —санкции. После Октябрьского переворота 1917 года, в мире сложилось твёрдое мнение, что большевики — самозванцы и узурпатоты власти, поэтому никаких официальных отношений с ними многие развитые страны не поддерживали.
Первой РСФСР признала Эстония — 2 февраля 1920 года, Германия — 16 апреля 1922, а главный бущущий поставщик заводов "под ключ" — США — только 16 ноября 1933.
А стране позарез нужны были современные технологии, которых в России отродясь не было.
Вся пафосная статистика доблесного 1913 года — это пшеница, ситец и прочая примитивность, на которой в ХХ век не въедешь. Царь отрёкся от власти не случайно — страна дошла "до ручки". И вот такое наследие досталось большевикам, которое ещё и раздербанили до винтика, до гаечки в годы гражданской войны.

При этом — деньги были. И не резанная бумага, а золото, камешки, предметы искусства. Новая власть умело реквизировала при каждом удобном случае всё ценное, на что падал её взгляд.
14 декабря 1917 года большевики приняли Декрет о государственной монополии на банковское дело, а вслед за этим, уже 27 декабря 1917 года (!), закрыли частные банки и начали их национализацию. Это сопровождалось вскрытием банковских ячеек и изъятием в пользу государства хранимых там ценностей.

И вот Ленин, глядя в честные глаза Рутгерса, поверил ему и приказал "отгрузить ему очередное ведро камешков", которые тот тайными тропами переправит в Голландию и там, через свои семейные связи, превратит в доллары и марки, на которые и будет закуплено первоначальное оборудование для АИК Кузбасс.
Никаких личных капиталов ни Рутгерс, ни Хейвуд, ни другие заграничные энтузиасты в проект АИК не вкладывали. "За весь банкет" щедро оплатил Ленин.

Так родилась АИК Кузбасс.

Малышка росла бойкой и такой крикливой, что её вопли были слышны по всей миру— от фабричных районов Манчестера до библиотек Огайо. Она быстро выросла и оформилась в статную красавицу: работящую, энергичную, но своенравную...

Жить ей на белом свете было отмерено всего полных четыре года (1921 год — не в счёт. Официальная регистрация АИК состоялась 22 декабря 1922 года) — короткий срок по меркам великих проектов.
Хотя, как говорится, посидели "родители" с огоньком: АИК оставила след не только в индустриальной истории Кемерово, но и в летописи глобальных социальных экспериментов всего человечества. Вот так они «попили чайку» — с блеском в глазах и предвкушением открывающихся перспектив модерации целого Мира: "А начнём-ка мы с Кемерово!".

Как точно заметил Корней Чуковский про этот возраст в своей книге «От трёх до пяти»:
«Дети — великие утописты. Они не признают границ возможного».
АИК тоже была ребёнком — наивным, дерзким, неудобным, неудержимым. Она хотела всего и сразу. И хотела по-настоящему. А если большие дяди ей в чём-то отказывали, то она закатывала им грандиозный скандал и бежала жаловаться к дедушке-Ленину.

Но дедушка-Ленин ЗОЖ не соблюдал и в 1925 году, говорят не без участия бывших товарищей по партии, откланялся всем пролетариям и убыл в известном направлении — в мавзолей на Красной площади.
В жизни нашей героини наступила разительная перемена — жаловаться на произвол быстро обнаглевшей советской бюрократии стало некому и дни её были сочтены.

Так это вскоре и случилось. "Решением-постановлением утверждаем : "А идите вы все на... назад!"

Обжившиеся уже на советской земле, как оказалось чуждые советской власти заграничные пролетарии, быстро собрали чемоданы у тронулись в обратный путь, а те немногие романтики, которые остались, вскоре попадут под каток ОГПУ.

Сегодня мы стоим на пороге столетия с момента ликвидации АИК Кузбасс и способны взглянуть на этот опыт не только как на знаменательный эпизод в жизни глухого сибирского села Щеглово, но и как на уникальный культурно-экономический феномен, близкий по духу многим современным инициативам.

В честь грядущего юбилея разгона "борзых американцев", Российским хронологическим обществом выпущена лимитрованная серия "достапамятных билетов АИК Кузбасс 1921-1926".

Почему "достапамятных"?

Устаревшее слово "достапамятный" означает «достойный быть запомненным» или «заслуживающий памяти». История разыгралась эпичная: с эмигрантами в поисках "бешенных денег", с наивными романтиками, которые приехали строить "город-сад" на краю мира, с коммунальным энтузиазмом, с валютными зарплатами, которые портили нервы советским чиновникам: "Как это так!? Платить заокеанским гостям зарплату баксами! Да мы ради этого, что ли, на решётку Зимнего лезли в 17-ом! "
Слово старое, звучит как из дореволюционной канцелярии — но и сама АИК была странным гибридом: между интернациональной мечтой и бюрократическим кошмаром.
Так что — да! Достопамятные. Ибо заслужили.

История АИК читается не как отчёт, а роман.
Авантюрный, с тайным заговором в Кремле под зелёной лампой, циклопическими кораблями через Атлантику, изумрудами и бриллиантами, которые Рутгерс возил в саквояжах из Москвы в Амстердам какими-то заповедными тропами; амстердамской алмазной мафией и приземлением опиаренного пропагандой десанта интернационала карбонариев на край географии, с романтиками, инженерами, ингригами, любовными линиями, шахтами, лопатами, танцами, международной кухней и обязательным для этого жанра исчезновением всех героев на последних страницах.

Обычно автор даёт легкий намёк, что " дальнейшая судьба героев ему неизвестна", тем самым оставляя дорогу к продолжению приключений, если первый тираж окажется прибыльным, но в нашем случае всё было решено окончательно и бесповоротно. Умерла — так умерла.

Пять лет — и всё. Финита. Экспедиция в утопию, которая закончилась слишком быстро. Как будто разогнали не людей, а настроение. Осталась серая поверхность земли, а в эфире (эфир — это тончайшая, всепроникающая материя, пятый элемент, наполняющий небо и космос) — невидимое: мечты, радости, слёзы — смыслы.

Глава про АИК — самая странная в летописи Кемерово. И самая кинематографичная. Ракурсы, реплики, коллизии. Интернационал в валенках. Электричество и наивность. Уголь и страсть. Эффектная фактура для волнующей драмы. А если ещё добавить курсивом эпизод, что всего-то два года назад — в декабре 1919 года здесь — в селе Щеглово — красные "мочили" остатки войск Колчака, то получится настоящий блокбастер

Представьте: белая вьюга, тлеющие костры гражданской войны, и вдруг — иностранцы в тоненьких пальто с добротными чемоданами на привокзальной площади, с энциклопедиями, семенами тыквы и кабачков и тёплыми носками. Сюжет будто снят сразу Эйзенштейном и Кустурицей. Где в одном кадре — шахта, в следующем — патефон и горячие танцы; где электрик из Детройта чинит генератор, толкуя русскому товарищу "про слабый контакт" исключительно языком жестов , а библиотекарь из Сан-Франциско объясняет Марусе под одеялом, что такое миссионерская позиция и почему он — "миссионер по призванию" . Действие разворачивается на фоне сурового пейзажа в стиле «фронтир», только не на Диком Западе, а в Западной Сибири.

И всё это на чём-то держалось, работало, скрипело, пердело, но двигалось вперёд. По ночам в клубе выступали про наступающий на пятки карбонариев коммунизм. А под столом кто-то держал в своей руке трепетную соседскую руку. Горячую как мечта о прекрасном будущем. Иногда — впервые в жизни.

Формально, по бумагам и постановлению СТО (Совет Труда и Обороны СССР), это была «промышленная колония».
Ничего личного в прямом и переносном сысле. Простая логика целесообразности: есть уголь — значит его нужно выкопать. Нужны рабочие, лопаты, график, вагонетки, план по добыче и пара бараков. Экономика без общества, производство без среды. Всё чётко, технично и сугубо функционально. Без жировых отложений в виде культуры и теплых туалетов.

Но АИК быстро вышла из этого жанра необходимой достаточности. Точнее — вырвалась, как главная героиня из роли второго плана.
Промышленная — значит, добывай.
Индустриальная — значит, живи.

АИК прктически с момента своего рождения перестала быть «промышленной». Она выросла в индустриальную колонию — в куда более сложный организм. Здесь одновременно работали шахты и фермы, библиотека и суд, ремонтный цех и самодеятельный театр. Здесь обучали грамоте, выращивали капусту, лечили дизентерию и обсуждали, сколько процентов бюджета можно отдать на закупку аккордеонов.
Это была живая индустрия: не бездушный цех, а новая форма общественной жизни.
Производство здесь не жрало человека, а встраивалось в его биографию.
Не цех в поле — а город в процессе становления. Промышленная логика требовала угля. Индустриальная — людей, улиц, слов, памяти и любви. Это всё, по мнению партийцев, отвлекало трудящихся от "десять замесов в смену". Советская власть была сильно не в восторге от такой перемены и , как могла, пыталась поставить руководство АИК "на место".

Здесь появлется город — не на нафантазированном чертеже Парамонова, которыё перерисовал картинку Веральского парка и наложил её на нашу лысую реальность, а в движении. Город как процесс. Сначала землянки, потом бараки, потом улицы с названиями. Сначала мастерская, потом самоуправление. Сначала — «приехали на год», а потом — «похоже, навсегда».

И это, пожалуй, главное, что тогда случилось в жизни Кемерово.
Он стал городом не на бумаге.

Из дневника Мириам Ван Ден Берг, агронома из Нидерландов: «Женщины в колонии не только варят суп и учат детей. Мы прокладываем ирригационные канавы, мы ведём записи по урожаю, мы обучаем русских девушек вести счёт в амбарной книге. Я никогда раньше не чувствовала себя нужной — как здесь...
Мы доим коров и чиним тракторы, убираем картофель и чертим планы для новых домиков. Здесь женщина — инженер и мать, строитель и организатор. Никто не смотрит на нас свысока, всё зависит от наших рук."

Колония не только восстанавливала угольные шахты, но и создавала самодостаточную инфраструктуру. В АИК были сельхозугодья, скот, механизированные фермы, обучающие мастерские. Для своих нужд производилось почти всё — от хлеба до одежды. Это была полноценная экосистема, включающая в себя как индустриальные, так и сельскохозяйственные, коммунальные и культурные сферы.

И если сегодня это называют «циркулярной экономикой», «устойчивым развитием» или «горизонтальной кооперацией», то тогда это называлось просто: «наше общее дело».
Но сто лет назад это была революционная для тех лет практика. Добавим к этому активное участие женщин: в колонии работали женские артели, их вовлекали в управление, производство, планирование.

Женщины в Америке в те годы маршировали за право голосовать, учиться, распоряжаться собой — и были далеки от мысли, что в Сибири это можно просто… делать. Без манифестаций, без лозунгов, без разрешения сверху.
В АИК женщина не была «приставкой к мужу» или «украшением вечера после работы». Здесь она могла быть мастером, бухгалтером, агрономом, акушеркой, лидером артели. Не как исключение, а как норма. Не как подвиг, а как будни.
Мириам из Нидерландов, Молли из Нью-Йорка, Маруся с Обского тракта — все они не только доили коров и чинили карбюраторы, но и считали зарплаты, контролировали санитарные нормы и вели переписку на трёх языках. Здесь женщина уже не была только чьей-то женой и предметом интимного репертуара. Она была участницей и соучастницей. Соучредительницей новой жизни.

И, возможно, именно в этом и заключалась одна из самых радикальных идей АИК — тишком, между капустой и шахтами, развернулся первый в Сибири интернациональный эксперимент, где женщина не просила, а просто брала своё. Потому что может.

Женщина стала человеком!
И кстати, в постели — тоже.

В отчёте Рутгерса от 1924 года читаем: «Каждое важное решение в колонии обсуждается публично. Мы настаиваем, что только рабочее самоуправление может дать устойчивый результат. Люди чувствуют себя частью проекта. Они не подчиняются — они участвуют...
Самоуправление в колонии — не абстракция. Мы имеем советы, где каждый может высказаться, и принимаем решения вместе. Это школа гражданской зрелости, которую не построишь указом сверху."

АИК строилась как автономное сообщество. У неё были свои внутренние правила, бухгалтерия, обмен труда, даже валютные механизмы — временами колония печатала свои талоны для внутреннего расчёта. Это вызывает параллели с современными децентрализованными автономными организациями (DAO) — цифровыми сообществами, которые управляются по принципу консенсуса участников, с прозрачной логикой решений и горизонтальным устройством. Колония — это живой пример, как возможно выстроить производство и быт не сверху вниз, а на принципах участия всех "маленьких винтиков" в большом деле.

В одном из писем молодой американский техник Джон Крисман писал родителям:
«Я преподаю физику ребятам, которые вчера умели только копать. Один из них впервые собрал генератор — и понял, как работает электричество. Мне кажется, это важнее любого патента».

А вот воспоминания уже с другой стороны — один из молодых русских рабочих, ученик школы колонии, позже рассказывал:
«Я не только впервые спустился в шахту, но и впервые держал в руках англо-русский словарь. Мой учитель был электрик из Детройта. Он говорил с акцентом, но с душой — я понял, что знание не имеет границ».

Допотопный Кемерово — и это не для красного словца, а почти буквальное описание его жизни в ветхозаветном духе — в одночасье наполнился вайбами Голландии, Детройта, Нью-Йорка. На фоне шахт и вагонеток появились театральные постановки, настенные газеты на английском, библиотека с американскими брошюрами и французской прозой. Танцы. Клубные вечера. И, конечно, секс с иностранцами — кому-то в комсомольском комитете это казалось безнравственным, но многим — шагом к другой, реальной, плотской культуре, в которой свобода была не лозунгом на красной тряпке, а нормальной взрослой жизнью — без дедовских "деревенских" табу, с ощущением свободы решать самостоятельно — где, когда и с кем «можно».

Колония была пронизана идеей «учись и учи»: обучение шахтёрскому делу, инженерии, работе с машинами, иностранным языкам, бухгалтерии, самоуправлению. Это была образовательная революция. Учеба происходила прямо на месте, без деления на теорию и практику. Только что ты махал лопатой — и вот уже рисуешь схему двигателя. Недавно считал пайки — и вот уже ставишь подпись под проектом водопровода.

Большевистская Россия начала 1920-х годов находилась в агонии. Страна выгорела в огне Гражданской войны, истекала кровью от ран Первой мировой, а сверху нависал новый кошмар — голод. По разбитым дорогам бродили стаи беспризорников, по городам — эпидемии, по деревням — отчаяние. В промышленности — полный паралич. Топливный кризис достиг такого накала, что дрова стали стратегическим ресурсом. Уголь исчез.

В отчаянии искали любые решения. В 1920 году Ленин настолько вдохновился идеей зубного врача Равиковича о переработке сосновых шишек в топливо, что даже подписал приказ о создании организации с издевательски поэтичным названием — «Главшишка». Проект загнулся, не начавшись: сосновый крекинг оказался слишком дорогим и неудобным даже для революционного энтузиазма. Но это многое говорит о духе времени: страну можно было спасать хоть шишками — лишь бы не умереть от холода и голода.

Топливо нужно было срочно. В 1921 году, когда канонада Гражданской начала стихать, большевики сделали ставку на Кузбасс — угольную жилу Западной Сибири, ещё с дореволюционных времён известную как промышленный кластер. Но шахты лежали в руинах. Ни специалистов, ни техники, ни инфраструктуры — только уголь под землёй и снег на поверхности.

И тут — как в сказке — появляются они: американцы, англичане, французы, немцы. Люди, которых выбросило из Европы и США волной безработицы, экономических депрессий, авантюризма или социалистических надежд. Некоторые приехали в Советскую Россию за мечтой, другие — за "длинным долларом".

«Мы, американцы, строим здесь не новую Атлантиду, а новую Пенсильванию», — писала из Сибири Рут Эпперсон Кеннелл, библиотекарь из Сан-Франциско, ставшая одним из голосов колонии. Вместе с мужем она прибыла в Кузбасс в начале 1920-х и оказалась в самом сердце уральско-сибирской промышленной революции.
Так и зародилась идея АИК «Кузбасс».

Однако, реальность встречи разных культур часто была не в "розовых очках" и не в "белых перчатках".

Из выступления Джона Тучельского, первого мэра колонии:
«Мы доказали, что можно построить город из шахтёрских бараков. Не за счёт принуждения, а за счёт солидарности и уважения к труду. Мы строили не просто дома, мы строили уважение между нациями».

Это не метафора. Город и правда возникал буквально из ничего: пустыри, странные люди живущие в землянках, которые называли друг друга «товарищами», даже если не могли выговорить это слово. Всё остальное — стены, мастерские, ангары, фермы, водопровод, театр, столовая, клуб, утренние линейки и вечерние репетиции — было придумано, нарисовано, сварено, построено прямо на глазах.

А потом — исчезло. Не сразу, но будто в ускоренной обратной перемотке. Сначала уехали иностранцы. Потом закрыли газету. Потом разобрали теплицы, сменили таблички. Город остался — но как будто бы выцвел. Здания и улицы — вот они, здесь, но дух исчез. Слово «колония» стало неловким и даже стыдным. Мечта — архивной.

Вскоре все упоминания об АИК вычеркнут из истории Кузбасса как нечто неприличное: "Сами справиться не могли. Понаприглашали вусяких разных, да вовремя одумались". Только через 50 лет — в 70-е годы, стараниями энтузиастов-краеведов, тема обретёт Память.

Сегодня на этих местах — тишина. Где были танцы, клубы, демонстрации, теперь — заброшка и заколоченные окна, которые "тают" на глазах. Призраки АИК. И странное чувство: когда-то здесь что-то пытались создать. Не просто строили — сочиняли новую жизнь. И ведь почти получилось.