кошкин дом Глава 2

Это случилось вечером.
Холодным, мокрым, бездомным. Таким, про который обычно говорят:
"В такую погоду и хвост из-под пледа не высунешь."

Сырой туман полз к толстым стенам Кошкина Дома, цеплялся за подоконники и щели, будто искал дорогу внутрь. Ветер гонял по улице листья, как стаю бездомных мышей, то завывал в подворотнях, то скрипел в водостоках. А порой он настойчиво скребся в дверь, словно хотел убедиться: все ли уже дома… и никто ли не собирается выходить.

За окном что-то громко хрустнуло и все обернулись на этот странный звук.

— Страшно, — поёжилась Иголка, прячась под плед.

— Страшно, это когда… — вдруг заговорил Карман и опустил голос до шёпота, — …под раковиной в кухне лежит старая тряпка. Днём — просто тряпка. Серая мокрая тряпка. Никого не трогает.

— Фу, нудно, — зевнула Пышка.

— А ночью, — Карман сделал паузу, чтобы все посмотрели на него, — она осторожно ползёт. Медленно. Шлёп… шлёп… шлёп. Оставляет мокрый след. И идёт к котам.

Пельмешек приоткрыл один глаз.
Жужа перестала приглаживать плед.
— И зачем она к котам идёт? — недоверчиво спросил Хвастун сверху.

— Лапы вытирать, — мрачно ответил Карман. — Даже если они сухие. Даже если ты спишь.
Просыпаешься — а лапы уже не пахнут… тобой.

Сосиска фыркнул, но незаметно поджал лапы под себя.
— Брехня, — сказал он. — Запах не украдёшь.

— Можно, — Карман чуть наклонился вперёд, — если тряпка вытрет их три ночи подряд. Тогда твой запах пропадёт. И Кошкин Дом перестанет узнавать тебя по следу. А без следа… ты вроде бы есть, но для Дома — ты чужой. Подходишь ты к двери, а она не открывается, как бы сильно ты не мяукал.

На секунду в комнате повисла тишина.

Только ветер в подворотне завыл особенно тягуче, будто вспомнил, что хотел кого-то позвать.

— Ерунда, — сказала Жужа, но аккуратно подогнула под себя хвост, чтобы, на всякий случай, до её лап было труднее дотянуться.

Сосиска вывернулся из шторы, встряхнул ушами и хитро прищурился:
— А я знаю, что страшнее этой тряпки.

Он обвёл всех взглядом и понизил голос:
— Между шкафом и стеной в кладовке у нас есть щель. Узкая, как для хвоста.

— Ну и что? — Хвастун даже не поднял головы с подушки.

— А то, что однажды я там увидел хвост, — Сосиска говорил медленно, будто пробуя каждое слово. — Не мой. И не похожий на чей-то из ваших хвостов. Серый. С кончиком, как кисточка. Он просто лежал… а потом… медленно втянулся вглубь.

Пышка чуть подалась вперёд:
— И?

Сосиска прижал усы и почти прошептал:
— А потом из щели тихо-тихо позвали: «Ки-ись… Ки-ись…  »

Иголка передёрнула плечами и спряталась под плед.
— Бррр.

Пельмешек приоткрыл один глаз:
— А ты туда заглядывал?

— Я? — Сосиска фыркнул. — Ещё чего! Кто заглядывает в такие щели, тот потом туда и уходит.

На секунду все притихли, слушая, как за окном ветер скребёт в подоконник.

Жужа пригладила плед, но взгляд у неё был… очень настороженный.

Пельмешек лениво потянулся, но не открыл глаза. Пышка сидела, подогнув лапы, и вдруг тихо сказала:
— А вы знаете… иногда миска на кухне смотрит на тебя.

— Это ты о чём? — Сосиска приподнял ухо.

— Ну вот… пошла я как-то ночью попить, — Пышка обвела всех взглядом. — Наклонилась. Пью… и вижу в воде мои глаза. Я моргнула — они тоже моргнули. Всё как обычно.

Хвастун мяукнул сверху:
— И где страшно?

— Я отошла, — Пышка замолчала на секунду, так что стало слышно, как дождь бьёт по подоконнику. — А глаза… остались. Смотрят на меня снизу. Не мои. И цвет у них — жёлтый, хотя у моих — зелёный.

Жужа перестала приглаживать плед.
Иголка втянула голову в плечи.

— Хотела отвернуться, — Пышка понизила голос. — А они вдруг «хлоп, хлоп»...

— Брр, — Сосиска поджал лапы. — Теперь точно пью ночью только из-под крана.

Хвастун зевнул, потянулся и вдруг сказал, глядя куда-то в сторону окна:
— Ладно, слушайте. У меня история. Про батарею.

Жужа сразу насторожилась — её место было прямо у батареи:
— Надеюсь, не про мою?

— Ночью, — начал Хвастун, — я забрался на любимую батарею у окна. Хотел согреться… а она — ледяная. Не просто прохладная, а такая, что шерсть вмиг встаёт дыбом.

Пышка шевельнула ушами:
— Может, просто отключили?

— Может. — Хвастун слегка прищурился. — Но тогда откуда изнутри был этот звук?

Он замолчал на пару секунд, будто прислушиваясь, и тихо протянул:
— Ск-ре-е-еп…, ск-ре-е-еп…

Иголка втянула лапы под плед.
— Я прислонил ухо к батарее, — продолжал Хвастун, — а оттуда… мой голос.
Только шёпотом: «Хва-астун… Хва-астун…»

Сосиска замер, распутываясь из шторы:
— И что ты сделал?

— Слез, — Хвастун пожал плечами. — А батарея ещё долго меня звала.

В комнате на мгновение стало так тихо, что слышно было, как в водостоке журчит дождь.
Жужа незаметно отодвинулась на пару сантиметров от своей батареи.

Пельмешек лежал, прикрыв глаза, но вдруг заговорил тихо, так что даже стало слышно, как у кое-кого урчит в животе:
— Проснулся я как-то ночью. Слышу — в соседней комнате кто-то ходит. Лапы. Точно — кошачьи лапы. Топ… топ… топ… С паузами, как будто бы кто-то прислушивается.

Сосиска перестал ковырять штору.
Иголка чуть выглянула из-под пледа.

— Думаю: может, это Жужа? Зову. Никто не отвечает.
А шаги… идут, идут. Медленно. И всё ближе подходят к двери.

Хвастун свесился сверху:
— И что?

— Я подхожу к двери, — Пельмешек говорил всё тише, — и шаги… тоже остановились. Стало так тихо, и воздух… будто густой.
Заглядываю. Пусто. Никого.

На секунду все замерли.
— Только следы на полу. Очень свежие. И ещё тёплые.
Я прикоснулся к одному из них, и они как мыши разбежались в разные стороны.

Пышка втянула морду в плечи.
Жужа незаметно придвинулась назад к батарее.
Ветер в подворотне пронёсся так, словно кто-то пробежал прямо мимо окна.

Пышка заговорила почти шёпотом:
— Во дворе есть старая калитка. Днём она скрипит от ветра, а ночью… дышит.

Жужа нахмурилась:
— Калитки не дышат.

— Эта дышит, — Пышка прижала уши. — И дыхание у неё тяжёлое, густое… как у очень большой собаки. Если пройти мимо, усы сразу стынут, будто их тронуло что-то огромное и невидимое.

Сосиска перестал жевать штору:
— И?

— А если задержаться, — Пышка сделала паузу, — в щели между досками появляется огромный, мокрый нос. Он втягивает в себя твой запах… медленно, как будто бы пробует тебя на вкус.
А потом… уже никогда тебя не забудет…

Карман прищурился:
— И что, прям найдёт?

— Найдёт, — Пышка едва заметно улыбнулась. — Хоть спрячься под диван, хоть залезь на крышу. Он всё равно придёт за своим запахом.

Карман задумчиво почесал за ухом и вдруг сказал:
— А вы слышали про Мышиного короля?

Пышка фыркнула:
— Сказки это.

— Сказки… — Карман ухмыльнулся. — Только почему тогда у нас в подвале дыра в стене, которой раньше не было?

Он придвинулся ближе к батарее и понизил голос:
— Говорят, он огромный. Лапа — как моя голова, хвост — толще крысиных в десять раз.
А на голове — корона из кошачьих когтей.

Иголка вытянула шею из-под пледа:
— Чьих когтей?

— Тех, кто пытался его поймать, — ответил Карман. — Он выходит оттуда только раз в год. И всегда заходит в дом, где пахнет котами. Если посмотрит на тебя — всё. Ты пропал. Ты уже навсегда в его свите.

Пельмешек прищурился:
— И что, прям все мыши ему служат?

— Не только мыши, — Карман глянул на Пельмешка. — В подвале полно кошачьих следов, что уходят в ту дыру. И ни один не возвращается обратно.

В комнате на секунду стало тихо-тихо.

Пышка сидела у окна, глядя на двор, и вдруг сказала:
— Видите? Лунная дорога.

Сосиска подтянул штору и выглянул:
— Это просто свет на мокром асфальте.

— Просто свет…, если бы… — Пышка тихо усмехнулась. — Говорят, если пойти по ней в полнолуние, то она придёт не к забору, а гораздо дальше. За двор, за улицу… и пока ты по ней идёшь, всё тихо. Даже ветер не дышит.
Но это — не дорога. Это молоко, которое пролила Звёздная Корова.

Жужа скривилась:
— Опять сказки?

— Не такие уж и сказки. Это молоко течёт с Луны на Землю. Оно сладкое на запах… но только для тех, кто встанет на него лапами. А если ступишь — дорога поведёт тебя вверх сама. Мягко, но назад уже не отпустит.

Иголка осторожно выглянула из-под пледа:
— А куда ведёт?

— К той, кто его пролила, — Пышка опустила голос до едва слышного. — К Звёздной Корове. У неё глаза, как две луны, и копыта — ярче Солнца. Она будет бежать за тобой… пока не догонит.

Сосиска нахмурился:
— И что тогда?

Пышка слегка наклонила морду:
— Тогда она скажет тебе: «Пей моё молоко!» Ты пьёшь молоко… и становишься белым-белым, как свет. А утром тебя все ищут… и не находят.

— Эй, Пельмешек, ты спишь? — Сосиска наклонился к батарее.
Пельмешек лежал, свернувшись клубком. Шерсть на нём казалась светлее обычного, почти белой в свете луны.

— Ой, что это с ним… — прошептала Пышка.

— Может, отражение, — неуверенно сказала Жужа, но почему-то тоже поджала хвост, как она это всегда делает, когда чувствует приближение опасности.

Пельмешек не ответил. Он уже вздрагивал усами во сне.

В комнате стояла тягучая, как тёплое молоко Звёздной коровы, тишина.
Все ещё чувствовался запах рассказов — сырой тряпки, холодной батареи, пыли из кладовки.
Ветер гонял по улице листья, как стаю мышей, и каждый скрип дома казался продолжением чьей-то истории.

Старая калитка во дворе вздрогнула и заскрипела… почти по-живому.
И тут, сквозь этот скрип и дождь, прозвучало:
— Мяу…

Тонкое. Почти неслышное.
Будто шорох.
Будто кто-то брошенный и одинокий тянулся к теплу. Все кото-бандиты мгновенно повернули морды к двери.

— Что это было? — подняла ухо Пышка.

— Это... ветер, наверное, — осторожно сказал Сосиска. — Сквозняк мяукнул и ушёл.

— Ветер так не мяукает, — встревожилась Жужа, выпустила когти и поднялась на все четыре лапы.

Они замерли.
И тогда оно повторилось.
Чуть громче.
— Мяу...

Теперь это уже точно никому не послышалось.
— Под дверью, — прошептала Иголка. — Кто-то зовёт.

— Если это мышь — пусть уходит. Если кот — тем более, — буркнул Хвастун и спрыгнул со шкафа на пол.

— В прошлый раз мы впустили одного "просто на минутку" — и теперь у нас живёт Сосиска, — проворчал Карман.

— А вдруг кто-то просто заблудился?... — несмело сказала Пышка.

— Если мы начнём открывать дверь на каждый звук — у нас будет не дом, а кото-вокзал, — фыркнула Жужа.

Но дверь уже открывали.
Он сидел на коврике под дверью.
Совсем крошечный.
Маленький. Промокший.
Сжался в дрожащий комочек, хвост — тонкий, как мокрая верёвочка. Настоящий шнурок.

А с ушей на коврик падали капли дождя.
Одна. Другая. Третья.
Будто уши плакали.

Он не встал и не вошёл внутрь.
Просто сидел, прижав уши и смотрел ни кото-бандитов.  И снова —«Мяу».
Тихо.
Почти без надежды.
— Я не голодный, — прошептал он. — Мне бы только чуть-чуть обсохнуть. И погреться…

Наступила тишина.
Такая, в которой было слышно, как хлопают ресницы его огромных голубых глаз.

Словно даже подушки перестали дышать.
Пельмешек встал со своего места.
Подошёл ближе и заглянул незванному гостю в глаза.

Тот не отвёл взгляд, а сделал полшага навстречу — осторожно, будто по тонкому льду — и лизнул его лапу.
— Пусть живёт, — сказал Пельмешек.

И тут началось «такое»!
— Что?! — возмутилась Иголка. — Мы же договорились — больше никаких новеньких!

— Это кто договорился? — фыркнул Сосиска. — Я такого не помню.

— А я помню, — вмешалась Жужа, грозно поднимая хвост «трубой». — И я знаю, чем это всегда заканчивается. Подушки потом без перьев, миски пустые, шторы в комках шерсти.

Хвастун выгнул спину, зашипел и обошёл Шнурка по кругу, как дозорный:
— И вообще, с чего мы решили, что он не лазутчик? Вдруг он из соседнего двора, подсмотрит все наши тайники и выболтает кому нужно.

— Да он же маленький! — Пышка сделала шаг вперёд, пытаясь защитить его. — И мокрый.

— Знаем мы таких маленьких, — хмыкнул Карман. — Их специально тренируют, чтобы они выглядели мокрыми и одинокими, а потом — бац! — и вся кладовка пустая.

— Маленький — это пока, — поддакнул Хвастун. — Потом вымахает в огромного лося и будет храпеть по ночам прямо под твоим ухом.

— Вы чего, он же замёрз! — возмутилась Пышка. — Посмотрите, у него хвост как верёвочка!

— Вот пусть этой верёвочкой и катит к себе домой, — отрезала Жужа. — А то заведём ещё одного — и придётся делить наш плед пополам.

— Да, у нас и так места мало, — добавил Карман. — Кто будет спать у батареи, если нас станет больше?

— Ну уж точно не ты, — хмыкнула Пышка. — Ты туда и так уже не помещаешься.

— Это не аргумент, — буркнул Карман. — Он нам даже своего имени не назвал.

Пельмешек не стал спорить.
Он просто сел рядом с котёнком.
И по-отечески посмотрел на всех своих «бандитов».
Так, как смотрят те, кто уже давно умеет отличать важное от пустяков.
— Если, кто против — говорите прямо. — У нас каждый имеет право высказать своё кото-мнение.

Прихожую у двери вдруг накрыла мягкая как плед тишина.
Всё стихло — даже батарея перестала щёлкать.
Казалось, воздух стал густой-густой как парное молоко — или это просто никто не решался дышать.
Хвастун на всякий случай даже не шевелил усами.
А Жужа аккуратно поджала под себя хвост и отвернула морду в сторону, показывая, что её-то это точно не касается.

— Никто не против. Вот и хорошо.

Он сделал паузу, чтобы ни у кого не возникло в этом сомнений, а потом добавил:
— Под нашим пледом найдётся место для ещё одного хвоста.

Шнурок осторожно переступил порог, будто боялся, что всё это — просто сон, и он сейчас проснётся где-то в подвале, на холодной трубе.
Он стоял посредине комнаты, чуть подрагивая от сквозняка и неуверенности.

И тогда случилось то, чего он точно не ожидал.
Хвастун — тот самый, с вершины шкафа, — пододвинул ему свою подушку:
— Только не пускай на неё слюни.

Жужа фыркала, но уже ставила перед Шнурком миску с тёплым молоком.
— Ничего, если немного не по расписанию, сегодня можно, — пробормотала она себе под нос.

А Пельмешек, всё ещё сидя у двери, мягко заметил:
— Друзья, как он мог нам представиться, если у него ещё нет имени? Завтра мы ему все вместе его придумаем.

Шнурок опустился рядом с миской, сделал несколько глотков — и сразу захлопнул глаза.
Так делают только те, кто наконец-то оказался дома.

А за окном ветер стих, как будто ему тоже стало спокойно.

И наступила ночь. Тёмная и сырая.