Кото-страхи: сквозняк так не мяукает

Это случилось вечером.
Холодным, мокрым, бездомным. Таким, про который обычно говорят:
«В такую погоду кот хозяина не пошлёт за килькой.»
Сырой туман кряхтел и полз к толстым стенам Мяу Дома, старательно цепляясь за подоконники и сантиметр за сантиметром изучая швы кирпичной кладки, будто искал дорогу вовнутрь. Ветер с азартом гонял, как стаю бездомных мышей, по улице охапки листьев, то завывая в подворотнях, то старательно скрипя трубами водостоков. А порой он так настойчиво скрёбся в дверь, что казалось хотел убедиться: все ли уже дома и не собирается ли кто-нибудь выйти «на пару слов».
Всё это ухало и гремело в темноте так, будто огромный котяра переворачивал на чердаке старые кастрюли.

— Страшно, — поёжилась Иголка, прячась под плед.

— Страшно, это когда… — вдруг заговорил Карман и опустил голос до вкрадчивого шёпота, — под раковиной в кухне просыпается старая тряпка. Днём она просто тряпка. Серая мокрая тряпка. Никого не трогает.

— Фу, вонючая, — зевнула Пышка.

— А ночью, — Карман сделал паузу, чтобы все посмотрели на него, — она осторожно выползает из-под раковины. Медленно. Шлёп… шлёп… шлёп. Оставляя мокрый след. И ползёт к котам.

Пельмешек приоткрыл, заинтересовавшись сказанным, один глаз, а Жужа перестала приглаживать плед.
— И зачем она ползёт к котам? — недоверчиво спросил Хвастун сверху.

— Лапы вытирать, — мрачно ответил Карман. — Даже если они сухие. Даже если ты спишь.
Просыпаешься, а твои лапы… уже тобой не пахнут.

Хвастун фыркнул, но незаметно поджал лапы под себя.
— Брехня, — сказал он. — Запах кота ни за что не украдёшь.

— Мо-ожно, — протянул Карман, вытянув морду вверх, — если тряпка вытрет их три ночи подряд, тогда твой запах исчезнет. И Мяу Дом перестанет узнавать тебя по следу. А без следа… ты кто?
Вроде бы, ты остался таким же, как раньше, но для МяуДома ты стал чужим. Подходишь к двери, а она не открывается, как бы сильно ты не мяукал и не тёрся о дверной косяк.

Сосиска вывернулся из шторы, встряхнул ушами и хитро прищурился:
— А я знаю, кое-что пострашнее этой тряпки.

Он обвёл всех взглядом и понизил голос, подражая Карману:
— У нас между шкафом и стеной в кладовке есть щель. Такая узкая, что в неё может протиснуться только хвост.

— Ну и что? —  спросил Хвастун, даже не приподняв морду с подушки.

— А то, что однажды я там увидел… хвост! Не мой. И не похожий на чей-то из ваших хвостов, — Сосиска говорил медленно, будто пробуя каждое слово на вкус и смакуя его звучание. — Серый. С кончиком, как кисточка. Он просто лежал… а потом… медленно втянулся вглубь щели.

Пышка чуть подалась вперёд, сузив от услышанного щёлки глаз:
— И?

Сосиска для большей убедительности прижал усы и почти прошептал:
— А потом из щели тихо-тихо позвали: «Ки-ис, ки-ис…»

Иголка передёрнула плечами и спряталась с головой под плед.
— Бррр…

Пельмешек приоткрыл второй глаз:
— А ты туда заглядывал?

— Я? — Сосиска фыркнул. — Ещё чего! Я что, ненормальный? Кто заглядывает в такие щели, тот потом туда и уходит.

На секунду все притихли, прислушиваясь, как ветер за окном пытается вырвать старое дерево во дворе.
Пышка сидела, вытянувшись в струнку, старательно прикрыв для безопасности лапы хвостом. И вдруг тихо сказала:
— А вы знаете… иногда миска на кухне смотрит на нас.

— Это ты о чём? — Сосиска приподнял ухо.

— Ну вот… пошла я как-то ночью попить, — Пышка обвела всех взглядом, полным воспоминаний, которые хочется поскорее забыть, но никак не удаётся. — Наклонилась. Пью… и вижу в воде мои глаза. Я моргнула — они тоже моргнули. Всё как обычно.

Хвастун мяукнул сверху:
— И где страшно?

— Я отошла, — она замолчала и в комнате стало слышно, как дождь бьёт наотмашь по стёклам, — а глаза… остались. Смотрят на меня снизу. Не мои. И цвет у них жёлтый, а у моих — зелёный.

Иголка втянула голову в плечи.
— Хотела отвернуться, — Пышка понизила голос. — А они вдруг: «хлоп, хлоп»... и уставились на меня.

— Ну всё…, — Сосиска поджал под себя лапы, — теперь ночью пью воду только из-под крана или квас из холодильника.

Хвастун зевнул, потянулся и произнёс, глядя куда-то в сторону окна:
— Ладно, слушайте. У меня тоже есть история. Про батарею.

Жужа сразу насторожилась. Её место было прямо у батареи:
— Надеюсь, не про мою?

— Ночью, — начал Хвастун, не обращая внимания на её вопрос, — я забрался на любимую батарею у окна. Хотел погреться… а она ледяная. Не просто прохладная, а такая, что шерсть вмиг встала дыбом.
Пышка шевельнула ушами:

— Может, просто отключили тепло?

— Может… — Хвастун слегка прищурился, будто пытаясь вспомнить всё в мельчайших деталях. — Но тогда почему изнутри шёл этот звук?

Он замолчал на пару секунд, будто к чему-то прислушиваясь, а потом тихо протянул:
— Скрё-ёп…, скрё-ёп…

Иголка втянула лапы под плед.
— Я прислонил к батарее ухо, — продолжал Хвастун, — а оттуда… шёпотом мой голос: «Хва-асту-ун…, Хва-асту-ун…»

Сосиска замер, распутываясь из шторы:
— И что ты сделал?

— Слез, — Хвастун пожал плечами. — А батарея ещё долго меня потом звала.


Жужа незаметно отодвинулась на пару сантиметров от своей батареи.
Пельмешек медленно приподнялся с подушки, слегка встряхнул головой и заговорил так тихо, что стало слышно, как в чьём-то животе шевелится и урчит темнота.
— Проснулся я как-то ночью. Слышу — в соседней комнате кто-то ходит. Лапы. Мягкие. Крупные. Топ… топ… топ… С остановками, как будто бы кто-то прислушивается: «Все ли спят?».

Сосиска перестал ковырять штору и замер, уставившись на дверь в кухню, а Иголка чуть высунула из-под пледа нос, чтобы ничего не пропустить.
— Думаю: может быть, это Жужа? Зову её, зову… Никто не отвечает.
А шаги… Идут, идут. Медленно. Осторожно. И всё ближе к двери.


Хвастун свесился сверху:
— И что?
— Я подошёл к двери, — Пельмешек говорил всё тише, — и шаги тоже остановились. Стало так подозрительно тихо, и воздух… воздух сгустился как сливочная пенка.
Заглядываю. Никого. Пусто.

На секунду все замерли.
— Вижу: следы на полу. Свежие, ещё тёплые. Я потянулся носом к одному из них, а они, как мыши, разбежались в разные стороны.

Пышка втянула морду в плечи, Жужа незаметно придвинулась назад к батарее, а Иголка опять спряталась с головой под свой плед.

На этот раз неугомонный ветер пронёсся в подворотне так, словно прямо мимо окна пробежала стая бродячих собак.

Воспользовавшись повисшей в комнате паузой, Пышка заговорила принятым в тот вечер шёпотом:
— В глубине нашего двора есть старая калитка. Днём она скрипит от ветра, а ночью… дышит.

Жужа нахмурилась:
— Калитки не дышат.

— Эта дышит, — Пышка прижала уши. — И дыхание у неё тяжёлое, свистящее… как у очень большой собаки. Если пройти мимо, усы сразу стынут, будто их тронуло что-то холодное и невидимое.

— И?

— А если задержаться, — Пышка сделала паузу, — в щели между досками появляется огромный, мокрый нос. Он втягивает в себя твой запах… Медленно, как будто бы пробует тебя на вкус.
А потом… уже никогда тебя не забудет…

Карман прищурился:
— И что, прям везде найдёт?

— Найдёт, — Пышка утвердительно кивнула головой. — Хоть спрячься под диван, хоть залезь на крышу. Он всё равно придёт за своим запахом.

Карман задумчиво почесал за ухом и спросил:
— А вы слышали про Мышиного короля?

Пышка фыркнула:
— Сказки это.

— Сказки…? — Карман ухмыльнулся. — Только почему тогда у нас в подвале дыра в стене, которой раньше не было?

Он придвинулся ближе к батарее и понизил голос:
— Говорят, он огромный. Лапа — как моя голова, хвост — толще крысиных раз в десять.
А на шее — ожерелье из кошачьих когтей.

Иголка вытянула шею из-под пледа:
— Чьих когтей?
— Тех, кто пытался его поймать, — ответил Карман. — Он выходит оттуда раз в год. И всегда находит дом, где пахнет котами. Если посмотрит на тебя — всё. Ты пропал. Останешься навсегда в его свите.

Пельмешек недоверчиво прищурился:
— И что, прямо все мыши ему служат?
— И не только мыши, — Карман укоризненно взглянул на Пельмешка. — В подвале полно кошачьих следов, которые уходят в эту дыру. И ни один из них не возвращается обратно.

В комнате замолчали. Будто чужая тишина заползла под диван и свила себе там гнездо.
Где-то в глубине дома едва слышно скрипнула доска и замерла. Даже луна за окном уже казалась чужой и холодной, как глаз кото-циклопа, смотрящий прямо в комнату.

Пышка сидела у окна, высматривая что-то подозрительное во дворе. И вдруг сказала:
— Видите? Лунная дорога.

Сосиска отодвинул штору и выглянул в окно:
— Фу, напугала. Это же просто свет на мокром асфальте.

— Просто свет? Если бы так… — Пышка тихо усмехнулась. — Говорят, если пойти по ней в полнолуние, то она приведёт не к забору, а гораздо дальше. За двор, за улицу… и пока ты по ней идёшь, всё тихо. Даже ветер не дышит.
Но это — не дорога. Это молоко, которое пролила Звёздная Корова.

Жужа скривилась:
— Опять сказки?
— Не такие уж и сказки. Это молоко течёт с Луны на Землю. Оно сладкое по запаху… но только для тех, кто встал на него лапами. А если ступишь, дорога сама поведёт тебя вверх. Мягко, но назад уже не отпустит.

Иголка осторожно подала голос:
— А куда поведёт?

— К той, кто его пролила, — Пышка опустила голос до едва слышного. — К Звёздной Корове. У неё глаза как две луны, и копыта ярче Солнца. Она будет бежать за тобой, пока не догонит.

Сосиска нахмурился:
— И что тогда?

Пышка слегка наклонила морду:
— Тогда она скажет тебе: «Пей моё молоко!» Ты пьёшь молоко… и становишься белым-белым, как свет. А утром тебя все ищут… и не находят.

По комнате прокатилась дрожь тишины. Даже ветер за окном на миг перестал шуршать.
— Страшно, да? — Пышка оглядела всех, но Хвастун только зевнул, лениво потянулся и фыркнул:
— Молоко —это детский сад. Хотите по-настоящему?

Он спрыгнул с комода, прошёлся по спинке дивана, будто обдумывая, стоит ли рассказывать дальше, и, уловив заинтересованные взгляды, усмехнулся:
— Ладно, слушайте. В тёмной-тёмной кладовке… стоит тёмная-тёмная коробка.
… в тёмной-тёмной коробке лежит тёмный-тёмный пакет.
… в тёмном-тёмном пакете тёмная-тёмная баночка.
… а в тёмной-тёмной баночке… тёмная-тёмная. Лапа!

— Кошачья? — выдохнула Иголка.

— Не-ет… — кот сделал длинную паузу, глядя прямо на Пышку, и вдруг резко выкрикнул: — Моя!

На слове «моя» за окном сверкнула молния, и тут же раздался такой оглушительный гром, что стёкла визгливо задрожали, будто под пальцами кого-то невидимого, а Пышка с воплем нырнула под диван. Вжик, распушив хвост, метнулся к кладовке и застыл, вперив взгляд в чёрный проём, словно ждал, что оттуда сейчас кто-то выйдет.
— Хвастун, ну ты и…! — недовольно фыркнула Жужа, приглаживая вставшую дыбом от испуга шерсть.

— Эй, Пельмешек, ты что, спишь? — тихонько спросил Сосиска и легонько тронул лапой его подушку.

Пельмешек лежал, свернувшись клубком, и не пошевелился даже после недавнего вопля Пышки и грохота грома. В свете луны его шерсть казалась светлее обычной, почти белой.
— Ой, что это с ним… — прошептала Пышка.

— Может, отражение, — неуверенно сказала Жужа, но всё же прижала хвост ещё плотнее — так она делала всегда, чувствуя приближение опасности.

Пельмешек молчал. Лишь едва заметно подрагивал усами, словно переговаривался с кем-то во сне.
В комнате всё ещё висел тяжёлый туман недавних историй — запах сырой тряпки, холодного железа батареи и чьих-то мягких «шлёп-шлёп» по кухонному полу.

Старая калитка во дворе вздрогнула и заскрипела, словно узнала чьи-то шаги.
И тут, сквозь этот скрип и дождь, прозвучало тощее:
— Мяу…
Тонкое. Почти неслышное.
Будто шорох.
Будто кто-то брошенный и одинокий тянулся к теплу. Все кото-бандиты мгновенно повернули морды к двери.

— Что это было? — подняла ухо Пышка.

— Это... ветер, наверное, — неуверенно предположил Сосиска. — Сквозняк мяукнул и ушёл.

— Ветер так не мяукает, — встревожилась Жужа, выпустила когти и поднялась на все четыре лапы.
Они замерли.

И тогда оно повторилось.
Чуть громче.
— Мяу...

Теперь это уже точно никому не послышалось.
— Прямо у нас под дверью, — прошептала Иголка. — Кто-то зовёт.

— Если это мышь — пусть уходит. Если кот — тем более, — прошипел Хвастун, спрыгнув со шкафа и выгнув спину дугой.

— В прошлый раз мы впустили одного "просто на минутку" — и теперь у нас живёт Сосиска, — вспомнил Карман.

— А вдруг кто-то просто заблудился? — несмело предположила Пышка.

— Если мы начнём открывать дверь на каждый звук — у нас будет не дом, а кото-вокзал, — фыркнула Жужа.

Но дверь уже открывали.
Он сидел на коврике под дверью.
Совсем крошечный.
Маленький и промокший.
Сжался в дрожащий комочек, а хвост — тонкий, как мокрая верёвочка. Настоящий шнурок.

С острых рыжих ушей на коврик падали капли дождя.
Одна. Другая. Третья.
Будто уши плакали.

Он не встал и не вошёл вовнутрь.
Просто сидел, прижав уши, и смотрел на кото-бандитов. И снова острожное: «Мяу».
Тихо.
Почти без надежды.

— Я не голодный, — прошептал он. — Мне бы только чуть-чуть обсохнуть. И погреться…

Наступила тишина.
Такая, в которой было отчётливо слышно, как хлопают ресницы его огромных голубых глаз.

В МяуДоме даже подушки перестали дышать.
Пельмешек неторопливо встал со своего места, подошёл ближе к незваному гостю и заглянул ему прямо в глаза. Туда, в ту загадочную глубину, где обычно записаны строчки из книги Судьбы.


Котёнок не отвёл взгляд и не испугался, а сделал полшага навстречу — осторожно, будто по тонкому льду — и лизнул ему лапу.

— Пусть живёт, — вынес своё решение Пельмешек.

И тут началось «такое»!

— Что?! — возмутилась Иголка. — Мы же договорились — больше никаких новеньких!

— Это кто договорился? — фыркнул Сосиска. — Я такого не помню.

— А я помню, — вмешалась Жужа, грозно поднимая хвост «трубой», — чем это всегда заканчивается. Сначала — «пустите погреться», а потом подушки без перьев, треснутые миски и шторы в комках шерсти.

Хвастун выгнул спину, зашипел и обошёл, как дозорный, котёнка по кругу:
— И вообще, с чего мы решили, что он не лазутчик? Вдруг он заслан к нам из соседнего двора? Подсмотрит все наши тайники и разболтает все наши секреты.

— Как вам не стыдно!  Он же маленький. — Пышка сделала шаг вперёд, пытаясь защитить его. — И мокрый.

— Знаем мы таких маленьких, — хмыкнул Карман. — Их специально тренируют, чтобы они выглядели мокрыми и одинокими, а потом — бац! — и вся кладовка пустая. Обчистили!

— Маленький — это пока, — поддакнул Хвастун. — Вот вымахает в огромного лося и будет храпеть по ночам прямо под нашим ухом.

— Вы чего, посмотрите, как он замёрз! — возмутилась Пышка. — У него хвост дрожит как верёвочка!

— Пусть этой верёвочкой и катит к себе домой, — отрезала Жужа. — А то заведём ещё одного — и придётся делить наш плед и на него тоже.

— Да, у нас и так места мало, — подтвердил Карман. — Кто будет спать у батареи, если нас станет на одного кота больше?

— Ну уж, точно не ты, — хмыкнула Пышка. — Ты и так туда уже не помещаешься.
— Это не аргумент, — буркнул Карман. — И вообще, он нам даже своего имени не назвал. Бродяга!

Пельмешек не стал спорить.
Он просто сел рядом с котёнком.
И по-отечески посмотрел на всех своих «бандитов» — так, как смотрит тот, кто уже привык, что в этой компании всегда найдётся кто-то, кто засунет свой хвост в розетку.
— Если кто против, говорите прямо. У нас каждый имеет право высказать своё кото-мнение. Но помните: сказанное слово уже не забрать назад.

В прихожей повисла пауза. Тяжёлая, как мокрый плед, и тихая, как шаги по ковру в три часа ночи.
Всё стихло. Даже батарея деликатно перестала щёлкать.
Казалось, что воздух вдруг стал густым-густым, как наваристый бульон. Никто из кото-банды не решался ни вздохнуть, ни пошевелиться.

Хвастун выпучил глаза и, на всякий случай, чтобы случайно не выдавать своё присутствие, даже не дёргал усами.
Жужа аккуратно поджала под себя хвост и демонстративно отвернула морду в сторону, показывая всем своим видом полное безразличие к происходящему: «Лично меня всё это точно не касается».
Пельмешек выждал положенное в таких случаях время и закруглил:
— Никто не против? Вот и хорошо.

Он дал словам остыть, чтобы ни у кого не возникло сомнений в правильности его решения, а потом добавил, обращаясь к котёнку:
— Малыш, заходи! Под нашим пледом найдётся место ещё одному хвосту.

Котёнок осторожно переступил порог, будто боялся, что всё это просто волшебный сон, а на самом деле он сейчас проснётся на холодной трубе где-то в незнакомом подвале.
Он стоял посредине комнаты, чуть подрагивая от сквозняка и неуверенности.

И тогда случилось то, чего он точно не ожидал.
Хвастун, тот самый, с вершины шкафа, который кричал громче всех про огромного лося, пододвинул ему свою подушку:
— Устраивайся! Только не пускай на неё слюни.

Жужа фыркала, но уже ставила перед ним миску с тёплым молоком.
— Ничего, если немного не по расписанию, сегодня можно, — бормотала она себе под нос.

Пельмешек, всё ещё сидя у двери, которую он уже запер на все засовы, мягко заметил:
— Друзья, как он мог нам представиться, если у него ещё нет имени? Завтра мы ему все вместе его придумаем.

Малыш опустил мордочку в миску, сделал несколько глотков и сразу захлопнул глаза, прижавшись к подушке.
Так делают только те, кто наконец-то оказался дома.

Ветер за окном стих, будто ему кто-то тоже налил в миску молока.
И наступила ночь. Тёмная и сырая.