Бронзовый бег

– Пушкин – наше всё?

– Пока, к сожалению, да.

Памятник А. С. Пушкину установлен на одноимённой площади 6 ноября 1954 года.
Площадь была названа в честь поэта чуть раньше – в 1949 году.
Скульптор – Матвей Генрихович Манизер.

Глава 1

Карл Иванович Блинов, главный снабженец Коксохима, а если покопаться поглубже, то и великий комбинатор на срок лишения свободы от восьми до пятнадцати лет с конфискацией имущества при отягчающих обстоятельствах, проснулся в приподнятом настроении. Такие люди, как он, знавшие, что и где хорошо или плохо лежит в стране, жившей в ожидании неминуемого приближения грядущего коммунизма, были голубой мечтой и ценным кадровым капиталом любого советского предприятия. Их драгоценным качеством было умение найти и взять в нужные сроки и в нужных количествах "то самое" остро необходимое всем, что не пылилось на полках. Иными словами, "достать" дефицит.

Умелое советское планирование превращало в дефицит всё, что угодно – даже спички. Куда "растворялись" посуда, мебель и модная одежда? Предприятия "боролись" за строительные краны, бульдозеры, кирпич и прочее, и прочее. В промышленности всё это называлось ёмким словом "фонды". Сначала в коридорах московских главков и министерств нужно было "выбить фонды", а уже потом, путём тонких переговоров и замысловатых многоходовочек, ещё и добиться реальной поставки этих самых фондов. Если сидеть сложа руки, то выделенные ресурсы так и могли остаться работающими только на бумаге. А кто сказал, что на пути к коммунизму будет легко?

И если у какого-нибудь Спецшаражмонтажа не было такого "вёрткого как угорь" Карла, то и о выполнении плана, и о реализации в срок поставленных партией грандиозных задач можно было даже и не мечтать. А значит, у начальства не будет стремительного карьерного роста, а у трудящихся – желанных путёвок в Сочи на море и новых квартир. Хотя такой нерасторопный рукамиводитель мог не только "застояться на месте", но и "загреметь" или, иными словами, "присесть на весьма определённый срок" за срыв претворения в жизнь грандиозных планов роста социалистической экономики. Почин "Выполним и перевыполним поставленные партией задачи" был той ещё заразой.

В 1959 году рязанский обком КПСС по собственной инициативе взял повышенные обязательства увеличить сдачу мяса в 3,8 раза! – до 180 тысяч тонн. 16 декабря отчитался о досрочном успешном выполнении поставленных задач. В Кремле ликовали: "Вот какие, оказывается, есть у нас в стране скрытые резервы! Некоторые только жалуются на обстоятельства. Берите пример с рязанских товарищей. Вот они – стахановцы рогов и копыт."
А в следующем 1960 году "рязанские умельцы" сдали только 30 тысяч тонн. Случился полный провал на фоне вчерашнего успеха. Как в известном анекдоте, где на кафедре русского языка и литературы разгадывают кроссворд: "крах в каком-либо деле", слово из шести букв, вторая И, не "фиаско". Откуда было взяться мясу в новом году, если в прошлом пустили под нож всё, что двигалось? Первый секретарь обкома тов. Ларионов считал, что после таких впечатляющих результатов его сразу же переведут на работу в Москву. Действительно, были такие планы, но бумаги о новом назначении где-то застряли. И вот – новый отчёт, а в нём – "дырка от бублика", а не мясо.
После такого "неожиданного поворота дел" он в спешке застрелился. А ведь как хотел переехать в Москву на высокую министерскую должность! Готовился. Даже ботинки новые купил... Не успел разносить.
А вот если бы был у них такой тёртый Карл Иванович, то достал бы он это проклятое мясо. Выменял бы у соседей на бензин или на солярку, которой у них было завались.

"Кадры решают всё! " – так 4 мая 1935 года тонко заметил Генеральный секретарь ВКП(б) Иосиф Сталин на выступлении в Кремлёвском дворце перед выпускниками военных академий. Выпустив в воздух кольцо ароматного дыма "Герцеговина Флор", он сделал какие-то важные пометки красным карандашом в списке военачальников, которые не сумели грамотно решить поставленные им задачи. А потом он немного подумал, улыбнулся одними уголками глаз и добавил: "Будут у нас хорошие и многочисленные кадры в промышленности, в сельском хозяйстве, на транспорте, в армии — наша страна будет непобедима. Не будет у нас таких кадров — будем хромать на обе ноги."

Кемеровский коксохимический завод твёрдо стоял на трёх крепких ногах Меркурия. Да что там ногах – исполинских опорах. И в этом была немалая заслуга героя нашего рассказа – Карла Ивановича Блинова. Да, как сказали бы сегодня, он был "конкретный решала". Таких деятелей несведущие в хозяйственных делах граждане в те времена обидно называли "купцами", "пройдохами", а ещё хуже того – "барыгами", хотя бывали мнения и похлеще: "К стенке надо таких ставить, а не рассусоливать!". Но не будем их осуждать. Время было послевоенное и непростое. Не до сантиментов. Самого себя Карл Иванович обычно представлял как "специалиста по узким вопросам с самыми широкими полномочиями". Люди разные нужны, люди разные важны.

За окном его новой трёхкомнатной квартиры в только что сданном доме на улице Весенней сияло июньское утро 1953 года. Все трудящиеся давно уже несли трудовую вахту, а он – нет. Законный отпуск, который специально подгадал на июнь. Любимая дочка Светочка должна была вот-вот родить, и от приятных забот у Карла Ивановича кружилась голова. Даже с его могучими ("могущими") связями обставить детскую и подготовиться к достойной встрече нового члена советского общества было непросто. Например, детская кроватка. Наши советские, конечно, были в продаже, но ему хотелось для внука солидную, из дуба, чтобы с первых же дней на белом свете Блинов-младший привыкал ко всему хорошему. Коллега из Новосибирска обещал поискать по базам немецкую. Первые поставки из "нашей" Германии уже пошли, но что-то не звонил. "Надо бы набрать ему самому", – подумал Карл Иванович.

Он и имя внуку уже придумал – Максим. В честь пролетарского писателя Максима Горького. Как гордо будет звучать – Максим Андреевич Блинов! Конечно, не Блинов, а Тихонов, но будущий дед упорно называл его своей фамилией, а не отца. "Тихонов – ну что это за серость! Какая-то невзрачная, унылая как осень в колхозе, а вот Блинов – совсем другое дело. Яркая и горячая, как весеннее солнце. С такой и жить, и карьеру делать – одно удовольствие". Необходимо заметить, что со стопроцентной уверенностью внука ему никто не обещал, но знакомый врач обнадёжил: "Дорогой Карл Иванович, не волнуйтесь, будет вам точно внук, гарантирую – пятьдесят на пятьдесят".
– Если внучка – тоже хорошо, но всё-таки пусть лучше будет внук. Так, куда же Варвара (жена Карла Ивановича) поставила кофе?"

Почему наш герой мечтал именно о внуке, а не о внучке? При всём декларируемом в СССР равноправии мужчин и женщин женщина всё-таки была "верным другом советского человека". Ну вот вы себе представляете, чтобы Валентина Терешкова первой полетела в космос вместо Юрия Гагарина? Или, например, чтобы главным плакатным стахановцем был назначен не Алексей Стаханов, а Прасковья Ангелина? Нет! Вот и Карл Иванович таких несуразностей тоже представить себе не мог.

Домработнице Зине он сегодня дал выходной, жена с подругой упорхнули куда-то по своим "женским делам", а Карл Иванович наслаждался тишиной и спокойствием июньского утра. Он наконец-то нашёл банку индийского кофе "со слоном", сварил себе чашечку крепкого ароматного напитка, развернул свежую газету "Известия" и погрузился в блестяще написанный фельетон о нерадивых строителях, которые сдали бассейн, но забыли провести в него воду.

По квартире витал тонкий аромат Chanel №5, который с изрядными усилиями удалось достать в Москве через знакомого мидовца на день рождения жены. Для него не было неразрешимых задач, но иногда случались «непростые» вопросы, которые требовали особого подхода. Ему нравились такие нетривиальные вызовы – заполучить то, что другим было не по силам. Это «там у них» деньги решают всё, а у нас – "связи" с нужными людьми. На самом деле это был высокий профессионал своего дела, который в тонкостях познал советский образ жизни и плавал в нём как килька в томате. Конечно, этот умный и осторожный хитрец понимал, что «играет с огнём» по-крупному, но при этом не страдал ни от страха, ни от лишних угрызений совести – с кем нужно делился, кому надо заносил. И стал советским бонвиваном самой высокой пробы. В его защиту заметим, что не забывал он и про родное предприятие – трудился и на его благо не покладая рук.

Карл Иванович взял с тарелки уже третью шанежку, так в Кемерово называют круглые булки с творогом сверху, и, напевая себе под нос какой-то прилипший мотивчик, откусил от неё смачный кусок. Аромат CHANEL оживил в его памяти известную далеко немногим историю: «Вот шанежки. Казалось бы, странное слово. А ведь мало кто знает, что пошло оно от Коко Шанель. Говорят, она обожала такие булки с творогом и съедала их на завтрак с кофеем минимум штук пять. А познакомил её с ними светлейший князь Дмитрий Романов, с которым у Коко был яркий, но короткий роман. Очевидцы рассказывают, что часто они устраивали с князем поедалки наперегонки. Съем и я ещё одну за её здоровье». Довольный полнотой прекрасно организованной жизни, он ласково похлопал себя по животу и расслабленно откинулся на спинку стула.
В дверь длинно и настойчиво позвонили. «Кто бы это мог быть? Может быть, телеграмма от тёти Аси?» – попытался он себя успокоить.

Ой, как не любили в СССР в 1953 году такие неожиданные звонки в дверь. И даже самые уверенные в себе хозяева жизни, занимавшие посты и повыше, чем Карл Иванович, вздрагивали и покрывались холодным потом, когда в их квартире раздавался нежданный звонок. Днём-то ещё куда ни шло, а вот ночью… Некоторые большие руководители от такого случайного ночного звонка сразу падали с инфарктом с пятого этажа, а их полнотелые жены одномоментно худели килограммов на пять.

Оказалось – чепуха. Посыльный с запиской из горисполкома: «Тов. Блинов, просим срочно явиться к председателю горисполкома тов. Горюнову. Дата. Подпись».
Карл Иванович недоумённо повертел её в руках: «Странно. Вроде ничего срочного, когда я уходил в отпуск, не было. Может быть, телефон! Я же просил поспособствовать в установке в квартире телефона. Нет, ну вряд ли они стали бы посылать из-за этого курьера… Всё-таки это как-то странно…» – встревоженно размышлял Карл Иванович, выброшенный неожиданным визитом курьера из океана утренней идиллии прямо на мыс "неуютных волнений", хотя и не чувствовал за собой ничего "такого", отчего ему следовало бы волноваться.

С председателем горисполкома Константином Ивановичем Горюновым они давно были "на короткой ноге". Познакомились ещё по партийной работе в Новосибирске, а потом он вот вырос до головы Кемерово, а Карл Иванович пошёл по хозяйственной линии и осел на Коксохиме, что тоже было неплохо – крупнейший комбинат Кемерово; с одной стороны – размах, а с другой – начальников над тобой поменьше.
«Да если посмотреть в суть вопроса, то и он, и я – мы оба по хозяйству. Только у него забот больше, а денег меньше», – немного позлорадствовал Карл Иванович. – «Что же я ему так срочно понадобился?». Город частенько обращался к руководству крупных предприятий – то там помочь, то тут оказать содействие. «Ну а как иначе? Одно же дело делаем».
В своей уютной жизни типичного советского элитария Карл Иванович устраивал свои дела очень аккуратно, чтобы всё было "по полочкам", и старался не оставлять компетентным органам каких-нибудь «ниточек», потянув за которые они могли бы вытянуть на свет божий какое-нибудь бревно из «мутной воды» его трудовых будней.

Это состояние внезапной тягостной неопределённости, возникшее после визита курьера, стало для него как заноза в пятке. Сидеть с ним на месте ещё получалось, а вот пройдись хотя бы два шага – и мучительно заноет. Все мысли только об одном. Поэтому он не стал мешкать, а быстро оделся и направился в горисполком. Благо это было недалеко.
«Посмотрю заодно, как он там обосновался на новом месте – я ведь не был ещё у него в кабинете на площади», – горисполком недавно занял основательное здание напротив строящегося Дома связи, которое изначально предназначалось для совсем других хозяев – «наркомата всего» – МВД. Но потом курс партии резко изменился, и его отдали «младшей группе» – городским властям.

Прошёлся по Островского, свернул направо, пересёк просторную площадь Пушкина, в начале которой поздоровался с гипсовым бюстом поэта на белом белёном кирпичном постаменте: «Как быстро летит время… Ещё в начале 1949 года городские депутаты решили к 150-летию со дня рождения назвать площадь в честь великого русского поэта и соорудили бюст по-быстрому. Я же всё это помню. А в 1950-м должны были установить памятник, но, видимо, закрутились. В городе столько новых строек, и голова у них полна забот».
Карл Иванович остановился перед ведущими в горисполком гранитными ступенями и, глядя, как преображается улица Советская, сердце его наполнилось восторгом: «Красавец у нас городской совет! Жаль, конечно, что Москва башню на нём зарубила – как бы они хорошо в паре с Домом связи смотрелись! Ну конечно, им же там, в Москве, виднее. Если экономить, так сразу на Кемерово. Ни разу здесь не были, а директивы слать – хлебом не корми. “Борьба с излишествами”! Далась им эта башня. В ней и кирпича-то, поди, всего на две машины. А нет ведь, нужно было указать нам из центра: "Недопустимо так бездумно транжирить народное богатство!" Касьяныч (Моисеенко Леонид Касьянович – один из ведущих архитекторов Кемерово 1940-50-х гг. В частности, по его проекту построена «визитная карточка» Кемерово – ансамбль Главпочтамт (Дом связи) и Администрация города (первоначально – здание управления МВД ) такое сильное решение на Советской запроектировал! Ночами не спит, всё чертит, макеты клеит, а они раз шашкой, два шашкой – и нет вам больше башенки. Ну ладно, столица, мы при случае её ещё достроим. Не забудем, не проспим…».

Зашёл в просторный вестибюль. Постовой с кобурой на ремне поинтересовался: «К кому?» Оказывается, пропуск ему уже был выписан заранее. «Ждут! Что же там такое случилось?» Ох, как не любил он эти загадки на бумажках с синими печатями.
Поднялся на второй этаж. «Шикарно они тут устроились. С размахом!» Залитые солнцем холлы с высокими потолками были устелены свежими ковровыми дорожками. В приёмную председателя вели массивные дубовые двери. Карл Иванович потянул за бронзовую ручку с шишечкой, тяжёлая дверь легко ему поддалась без малейшего скрипа:

– Добрый день, Людочка. У себя? Зайду?
– Здравствуйте. Конечно, заходите. Вас давно ждут.
Огромный кабинет градоначальника был ещё не до конца обжит. Напротив окна пристроился на корточках высокий шкаф для бумаг с затянутыми изнутри белыми занавесками и стеклянными дверцами. В углу ютились пара чёрных кожаных кресел и журнальный столик с графином воды. Центр "аэродрома" занимал внушительных размеров начальственный стол, который своими близкими к концертному роялю габаритами напоминал задремавшего бегемота. Над этой хаотичной неустроенностью возвышалась, как Эверест, шапка белых волос фигуры, хотя и рано поседевшего, но всё ещё весьма импозантного председателя горисполкома Константина Ивановича Горюнова.

Увидев Карла Ивановича, хозяин кабинета расплылся в улыбке, решительно встал из-за стола и сделал несколько широких приветственных шагов ему навстречу, показывая тем самым, как он рад его видеть (вообще, уже по первым секундам встречи посетителей в "высоких" кабинетах намётанному взгляду сразу становится понятно, "кто к кому пришёл"):
– Карл! Сколько лет, сколько зим! Как у тебя? Говорят, пополнение рода Блиновых ждёшь?
– Спасибо, Костя! Вот ведь матёрый хозяйственник. Всё у тебя на учёте, даже будущие граждане нашего города.
– Ну а как же, работа у нас такая. Присаживайся!
– Спасибо. Всеми мыслями сейчас со Светочкой. Врачи у нас в Кемерово, конечно, замечательные, но всё равно переживаем.
– Сколько осталось?
– Говорят, недели две.
– Ну, чтобы всё у вас прошло благополучно! Курить будешь? – Константин Иванович открыл настольную коробку с папиросами и жестом предложил гостю.
– Казбек? Экспортные? Давай подымим. А у вас как дела? Что-то срочное?
– Да. Извини, что выдернул тебя из отпуска. Но без тебя мы, кажется, не разберёмся, – при этом Константин Иванович выразительно провёл себе ребром ладони по горлу.
– Даже так! Ну давай, рассказывай…
– Помнишь, в 49-м мы новую площадь, которая на Орджоникидзе, постановили назвать в честь Пушкина? И памятник утвердили установить в следующем году.
– Конечно, шёл сегодня мимо – с Александром Сергеевичем поздоровался.
– Ну, закрутились, понимаешь. Тут сначала это НАТО образовалось в 49-м, потом этот штатовский самолёт сбили в 50-м. Все же на нервах постоянно – вдруг новая война. Не мне тебе рассказывать. Мы же куём оборону страны. Ну и опять же, мы ведь доверили этот вопрос товарищу Штерну, а в 1950 году оказалось, что он нам никакой и не товарищ, а еврей-вредитель и входил в "Еврейский антифашистский комитет". Сам-то жид отделался лёгким испугом – пять лет лагерей, а мы?
– Да-а, – сочувственно протянул Карл Иванович, – тут нужен за этими самыми глаз да глаз.
– Ну вот, виноват. Не доглядел. А потом – Корея. 19-й съезд партии. И тут ещё и Сталин умер. Ну не до памятника нам было, понимаешь? – Константин Иванович достал ещё одну папиросу, нервно размял её и жадно прикурил.
– Я-то тебя прекрасно понимаю.
– Так вот, в 49-м мы поставили бюст Пушкина, и в городском бюджете утвердили на памятник смету почти в 400 тысяч рублей.
– Так. Ой-ой-ой, вот это уже совсем нехорошо…
– Чего уж тут хорошего. Сейчас 53-й, а памятника нет. Мой человек в Москве узнал от верных людей, что через месяц будет у нас комиссия с ревизией из Центра. Понимаешь, чем дело пахнет? Им ведь только дай зацепиться, а потом начнут копать вдоль и поперёк. А я же, как принципиальный человек, часто гну свою линию. А кому это "там" понравится?
– Это точно! Сколько, говоришь, был бюджет? 400 тысяч? Тут строгачом можно и не отделаться… Найдут и то, чего и в помине не было.
– Да знаю я. Вот и прошу тебя как близкого друга, организуй ты нам этот памятник. На тебя одного вся надежда. Наш снабженец-то совсем ещё зелёный. Ну, пошлём мы его с этим заданием. И что? Да обделается он. А тут каждый час дорог!
– Но у меня же дочь! Ты ведь знаешь. И я в этих памятниках ни бум-бум!
– А я тебе кто – Ванька Жуков? Выручай! Тебе телефон, кстати, я уже договорился – проведут! И если всё гладко будет, я тебе по партийной броне сделаю автомобиль – «Победу»."

Карлу Ивановичу дали ровно день на сборы и самые широкие полномочия. «Вот ведь какие дела. Хорошо иметь больших начальников в друзьях, но и какие большие от них проблемы…» – грустно размышлял всемогущий снабженец на побегушках.

Где искать этот памятник, он понятия не имел. Но у него была верная записная книжечка, в которой можно было найти ответ на любой, самый заковыристый вопрос.

После обеда в тот же день он уже сидел в кабинете главного архитектора города:
– Карл Иванович, по телефону ты ничего не решишь – нужно ехать. Я бы начал с Тбилиси. У них там хорошая самобытная школа скульпторов, если не получится – поискал бы в Ленинграде, ну и если уж нигде нет ничего подходящего, то остаётся только Москва. Есть там такой деятель – Манизер. Толковый дядька, но говорят, он всегда так плотно загружен заказами, что, скорее всего, поставит тебя в план на следующую пятилетку, а у тебя, как я понимаю, вопрос не терпит отлагательств.
– Да уж… Вопрос – кипяток, – Карл Иванович вспомнил наполненные паникой глаза председателя горисполкома и начал мысленно паковать чемодан.

"Ну что, Карл, вот и взошло над тобой солнце русской поэзии, – подумал он про себя. – Взошло и позвало в дорогу!"

Глава 2

Тбилиси встретил Карла Ивановича пряным коктейлем летних кавказских ароматов.
«Хорошо в Тбилиси, где нас нет», – вздохнул Карл Иванович.
Прямо из аэропорта наш озабоченный не тем, чем хотел бы, гонец направился в тбилисскую Академию художеств, чтобы побыстрее закрыть не терпящий отлагательства вопрос спасения не только доброго имени, но и, возможно, свободы "старого" друга: "Сейчас главное – дело, а с гостиницей как-нибудь улажу. Ну а если не выйдет – буду считать звёзды".

Высокий и статный ректор академии, Вахтанг Астанишвили, встретил его как давнего приятеля, хотя и видел первый раз в жизни:
– Дорогой Карл Иванович, для Кузбасса обязательно найдём! Везде тебе скажут: «Приходите завтра», а у нас, пожалуйста, есть Пушкин! Забирайте хоть сегодня!

«Какая удача! Вот сейчас договор подпишем – и домой. Всё оказалось не так уж и сложно», – обрадованный неожиданно лёгким поворотом дел, он даже представил, как пожимает руку ректору и поднимает за его здоровье бокал золотистого цинандали.
– Можно взглянуть?
– Можно налюбоваться от головы до копыт. Пойдём, дорогой! – утомлённый перелётом визитёр не придал особого значения несколько странному описанию памятника, сочтя это обычной в этих краях манерой кавказского красноречия.

Идти было недалеко. Ангар со скульптурами граничил со зданием Академии. В высоком и душном помещении стояли невпопад чьи-то большие головы, отдельные руки, ноги, девушки почти без одежды, но с вёслами циклопических размеров, атлеты, раздирающие пасти львам, и бородатые пионеры с горнами. Ловко лавируя между призывающими немедленно заняться физкультурой конечностями, Вахтанг провёл гостя в дальний угол хранилища, где в пыльном полумраке, чуть в стороне от всего этого сумбура сочно нарезанных тел, выделялось накрытое белой накидкой массивное изваяние.
Приблизившись к загадочному экспонату, ректор встал слева от него, сделав такое торжественное выражение лица, будто бы выдавал сейчас замуж за правнука чернокожего африканского князя свою единственную дочь. Он выдержал мхатовскую театральную паузу и, не глядя, поймал левой рукой нагло нарушавшую звенящую тишину муху, не успевшую осознать всей значимости исторического момента.

– Там, тибидом – тибидом – тибидом, – вытянувшись в струну, он резко потянул за край покрова, который с шумом упал на цементный пол, подняв облако белой пыли.
– Гомарджоба, Александр Сергеевич! – при этом его лицо осветилось такой лучезарной улыбкой, что любому наблюдавшему эту сцену зрителю сразу стало бы понятно, как высоко в Грузии ценят мастеров застольных речей и повелителей изящной рифмы.

Взгляду Карла Ивановича предстала величественная конная скульптура с сидящим на ней верхом великим поэтом. Одной рукой Пушкин сжимал поводья, а другой касался уха, за которое было заложено длинное перо, напоминающее по размеру скорее павлинье, чем гусиное. Одет он был как франт, в модное заграничное пальто с каракулевым воротником, фалды которого богато ложились на круп коня, а его кучерявую голову, по последней парижской моде, украшал высокий щегольский цилиндр. Без всяких сомнений, это был именно Александр Сергеевич. Узнаваемый гордый профиль, ниспадающие как грозди спелого винограда бакенбарды, курчавая пышная шевелюра – спутать его с каким-нибудь зализанным Гоголем-моголем было невозможно. Смущало лишь одно – слишком бравая, по-военному статная гусарская выправка. Но кто его знает, каким наездником он был на самом деле?

– Конь...? – удивлённо произнёс остолбеневший Карл Иванович. От неожиданного зрелища вся его холёная лысина тут же предательски покрылась мелкими капельками пота.
– Сомневаешься? Как ты мог подумать, что мы позволим себе подсунуть Сандро Пушкину кобылу! – при этом Вахтанг, описав указательным пальцем полукруг в воздухе, направил его туда, где находилось убедительное подтверждение того, что перед ними был именно ого-го какой конь, а не бюджетная кобыла.
– Да нет, я не в этом смысле... Хотелось бы уточнить породу коня, – вовремя сориентировался наш посланник.
– Не просто конь – орловский рысак! Ты посмотри, как он гордо идёт!

Объективно говоря, скульптура действительно была великолепна. И если к исторической достоверности фигуры всадника ещё можно было придраться, то сам конь был безупречным олицетворением всех своих родовитых предков, которые встретились в орловской породе лошадей: арабских, датских и голландских кровей. Его правая нога застыла немного приподнятой и согнутой в колене, собираясь сделать шаг в вечность и ввезти своего седока в сокровищницу мировой литературы. Другие же три твёрдо стояли на земле, олицетворяя несомненную народность поэта, следование традициям и готовность принять участие в дуэли по самому пустячному поводу.

– Он же как птица в небе летит, только по земле – цок-цок, цок-цок. Бери! Не жалко. Будет в Кемерово как в Ленинграде. Только лучше! Медный Пушкин, – подытожил Вахтанг и ласково погладил коня по груди.
– А конь, случайно, не Пегас? Ну как аллегория, что Пушкин оседлал любимца муз... – к Карлу Ивановичу неожиданно вернулось привычное чувство юмора.
– Вах, шутишь, дорогой! Слушай, запомни или лучше запиши: в комплекте ещё есть кот, который цепью надо приковать к постаменту. Ну ты помнишь: «И днём и ночью кот учёный, всё ходит и ходит по цепи кругом…». Цепь – во! – Вахтанг поднёс прямо к лицу Карла Ивановича свой сжатый до белёсости кулак и пытливо заглянул ему в глаза, пытаясь понять, какое же впечатление произвела скульптура на покупателя.
– Мощно. С размахом. А кот тоже орловский?
– Ваймэ! Кот ваш – сибирский. Народный! Из пролетариев. Хочешь, справку напишу?
– Кот – это хорошо. У нас любят котов... Позвоню и всё подробнейшим образом опишу.
– Конечно, переговори. Настоящая кавказская бронза! Передай там вашему главному, что пусть тоже приезжает. Возьмём барашка, поедем в горы, будем душевно читать стихи и пить молодое вино за нашего великого советского поэта – Сандро Пушкина!

Из-за разницы во времени сегодня звонить домой было уже бесполезно – в исполкоме никого не было.
Удачно заселившись по звонку Вахтанга в гостиницу "Мцване Тбилиси" и со вкусом отужинав шашлыком под местное красное, Карл Иванович лежал на кровати в номере, подперев голову кулаком, и размышлял: "Ну а почему бы и нет? Ну на коне, и что? Конь, действительно, красавец. Не по канону, да. Но на то оно и искусство, чтобы искать новые грани привычных образов", – наш мыслитель закурил папиросу. – "Вот, скажем, если бы сзади себя он навьючил на коня какую-нибудь гризетку, то это, конечно, был бы перебор. А здесь – никакого намёка на его бурные страсти. Всё чинно и благородно. Без гризеток жизнь пуста, ни туда и ни сюда", – скаламбурил он. – "Едет поэт куда-то по своим делам. Может быть, даже на собрание декабристов. Или имение проверять. Пушкин что, в завещании указал, чтобы его только пешком увековечивали? Нет. Не на пальму же он залез", – Карл Иванович негромко засмеялся, представив себе такой памятник. – "Сидит себе человек на коне, никого не трогает..."
Уснул.

Следующим утром состоялся важный разговор с Кемерово. Солнечные лучи пробивались сквозь занавески, наполняя комнатумягким светом, когда Карл Иванович, потирая сонные глаза, поднял тяжёлую эбонитовую трубку:
– Костя, кажется, нашёл я Пушкина, – неуверенно проговорил он в тяжёлую эбонитовую трубку.
– Карл, я верил в тебя! Подписывай договор и давай домой к дочке – нянчить внука, – по голосу Константина Ивановича чувствовалось, что он почти танцует у аппарата.
– На коне и с котом, – продолжил великий снабженец уже менее уверенным голосом.
– Кто на коне? С каким котом? – Карл Иванович почувствовал, как на другом конце провода напряглись расшатанные нервы.
– Пушкин. Сандро.
– Карл, ты пьян?
– Нет, есть конная скульптура. Пушкин сам на себя похож, я его сразу узнал – это точно он. Конь породистый, с родословной. Рысак – орловский. Уверяют, что кот – сибирский. Наш. Бронза – кавказская.
– Карл, если ты шутишь, то это не смешно. А если нет, то тем более не смешно. Пушкин – не маршал Жуков. Ищи дальше. Удачи! – и собеседник резко оборвал разговор, повесив с размаха трубку.

Карл Иванович подумал: «Да, у всех нервы… Понятное дело – ревизия на носу…».
Перезвонил Вахтангу и вежливо отказался. Сказал, что в Кемерово в принципе не против коней, но хотелось бы, по крайней мере, двойку, запряжённую в карету, чтобы был виден размах "солнца русской поэзии". А так – не подходит. Вахтанг предложил ещё раз хорошо подумать и порывался сам позвонить в Кемерово, чтобы объяснить местным, какой шедевр они упускают, но Карл Иванович убедил его этого не делать.

Глава 3

Следующей остановкой в поисках спасительного монумента в бронзе или, на крайний случай, в чугуне стал Ленинград. Знающие люди сказали, что есть только одно место, где можно попробовать его найти – это Творческие мастерские имени И. А. Крылова.

– Здравствуйте, я из Кемерово. Меня интересует памятник Пушкину.
– Очень приятно. Александр Бакланов – заместитель директора по монументальной скульптуре. У нас очень широкий выбор памятников. Многие есть в готовом виде: Гоголь, Маяковский и, конечно, Пушкин, – интеллигентный молодой человек неопределённого возраста в костюме с бабочкой, как у конферансье, был подчёркнуто приветлив, но границ гостеприимства не нарушал.
– Пушкин на коне?
– Ну зачем же сразу на коне? Пешком. Хотя, если нужно…
– Ой, хорошо-то как. Да я тут только что из Тбилиси. Так у них Пушкин на коне, представляете? Думаю, может, какое-то распоряжение было на этот счёт, чтобы повыше как-то выглядел, посолиднее, что ли.
– А! Наслышаны. Это работа Ираклия Гурадзе. Известный мастер. Неоклассицист. Большой новатор. Постоянно переосмысливает заржавевшие догмы искусства. А вы видели его скульптуру "Пушкин и арбуз-бей", которую он изготовил для одной из площадей Ташкента?
– К сожалению, нет.
– И вам ничего не рассказали о ней в Академии в Тбилиси? – Александр недоверчиво посмотрел на Карла Ивановича.
– Ну, может быть, что-то и говорили, но я, простите, не придал значения... – попытался оправдаться он.
– О, это произведение произвело на меня глубокое впечатление, – продолжил Александр. – Представьте, Пушкин в традиционном узбекском халате и тюбетейке, и Ходжа Насредин едут на трёхгорбом верблюде. В правой руке у великого поэта поводья для управления верблюдом, а левой он придерживает лежащий на бедре весьма крупный арбуз. Позади него сидит Ходжа Насредин. Для устойчивости у верблюда не две, а три пары ног. Это уже не просто "корабль пустыни", а буквально – "ледокол песков". Скульптор отсылает нам к бессмертным образам Дон Кихота и Санча Панса, перенося их на нашу культурную почву. Помните знаменитые стихи Александра Сергеевича:

Арбуз, когда бы я тебя

Нёс осторожно, как дитя,

То не случилось бы печали

В тот день погожий у меня.

В мечтах я упорхнул в те дали,

Вы о которых не мечтали.

Но ты вдруг выскользнул из рук,

Знаменьем будущих разлук.

Упал, ударился, разбился –

В сплошную кашу превратился.

– Очень лирическое, воздушное произведение, – завершил свою мысль Александр.
– Весьма любопытно. А у вас какой Пушкин?
– Обычный. Задумчивый.
– Отлично! Можно взглянуть? – в этот момент Карл Иванович ещё больше полюбил «культурную столицу», где новаторство знало своё место и не посягало на вечные ценности.

Хранилище готовых памятников находилось не в Ленинграде, а в Выборге. Договорились встретиться там завтра утром. Карл Иванович на радостях тотчас же забронировал билет на вечерний рейс на Москву и дальше в Кемерово, и в предвкушении скорого возвращения домой с удовольствием отужинал в ресторане «Астория». Выпил за «Сергеича» водочки под осетровую икру и в прекрасном настроении пошёл отдыхать.

"Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река.

Кудрявая, что ж ты не рада

Весёлому пенью гудка?

Не спи, вставай, кудрявая!

В цехах звеня,

Страна встаёт со славою

На встречу дня."

Пока Карл Иванович с Александром шли через огромный склад, где опять нужно было продираться через лес чьих-то отделённых и прикреплённых рук и ног, замдиректора "по отображению великого прошлого в не менее великом настоящем" поинтересовался:

– Карл Иванович, а вы знакомы с современными тенденциями в скульптуре?
– Как-то не очень, – признался Карл Иванович.
– Сейчас я вам представлю работу нашего ленинградского скульптора Дмитрия Петрова. Его ещё называют основателем направления "борзóго соцреализма".
– "Борзóго" – это в смысле "наглого"?
– Нет, что вы! Дмитрий Иванович очень деликатный и интеллигентный человек. Мы с ним хорошо лично знакомы. Ещё до войны он создал к ХХ-летию Октября монументальное произведение "Ленин и Сталин в окружении борзы́х, охотящихся на кабанов". Конечно, вы понимаете, образ "кабанов" был тонкой художественной метафорой, символизирующей всяческих левых и правых уклонистов, которые извращали суть марксистко-ленинского учения и были вовремя одёрнуты партией.
– Да, знаем мы таких. Ну а почему он стал родоначальником именного "борзóго", а не, к слову, "махрового соцреализма"?
– Особенно в этом памятнике ему удалась группа борзы́х, корпуса которых застыли, подобно натянутым лукам, а зоркие глаза пристально всматриваются во враждебные силуэты кабанов на горизонте. Вошли в золотой фонд нашего искусства как пример мастерского воплощения в нейтральном образе бдительной "пролетарской чуйки". Прекрасно доносят до зрителя идею личной ответственности каждого советского человека за поиск и выявление классовых врагов.
– Я вот тоже в 39-м как-то проявил пролетарскую чуйку, – понимающе поддакнул Карл Иванович, чувствуя высокую идеологическую планку своего визави.
– Можно много говорить о принципе "партийности в искусстве", но стоит только один раз взглянуть на этих борзых, и сразу становится понятно, что значит "чуять врага за версту". В 37-м эта работа была смонтирована в Москве на Красной площади на Лобном месте и простояла там вплоть до завершения в 1938 процессе над так называемым «право-троцкистским блоком». А после, в 1939, её отправили в культурно-просветительское турне по странам Африки, чтобы наглядно продемонстрировать угнетённым народам чёрного континента, что значит революционная бдительность, – темпераментный лектор даже немного взмок от влажности случайно поднятой темы. На рубашке в области груди у него даже проступило большое пятно тёмного пота, похожее формой на Африку. – А вот и наш Пушкин, прошу вашего любезного внимания!

Перед Карлом Ивановичем предстал памятник поэту, который уже при первом взгляде заставил его усомниться в правильности поспешного отказа от грузинского предложения. Итак, Пушкин стоял на пеньке в окружении зайцев, один из которых, видимо, самый наглый, сидел у него на плече. Другие же окружали основание плотной группой, напирали и лезли друг на друга, чтобы оказаться поближе к одетому в крестьянскую рубаху и широкие мешковатые штаны Александру Сергеевичу. В левой, чуть согнутой в локте руке поэт держал пучок увесистой моркови. Карл Иванович насчитал девятнадцать косых, потом сбился и бросил эту затею. Казалось, что зайцы внимательно слушают классика, который читает им что-то в этом духе:

Прощай, немытая морковь!

В последний раз передо мной

Ты предстаешь в красе угрюмой

И блещешь гордою главой.

Отныне будем мыть тебя,

Скоблить и чистить не щадя,

Чтоб яркостью твоей красы

Без страха полнить животы.

– А зайцы чьи? – грустно спросил он, понимая, что домой сегодня, скорее всего, не полетит.
– Некрасова. Памятник задуман для советской сельскохозяйственной выставки во Франции. Символизирует преемственность русской поэзии от Пушкина к Некрасову – связь времён, так сказать. Некрасов, как и всякий литературный новатор, был крепко повязан традициями своих великих предшественников, и больше всего – наследием Пушкина. К сожалению, этой преемственной связи не замечали читатели-современники. Противопоставляли, в сущности, выдуманного, небывалого Пушкина выдуманному, небывалому Некрасову. А ведь именно из произведений Некрасова крестьяне узнали, как им плохо живётся. А предтеча кто? Правильно, Пушкин! Он был чувствителен к ним во многих местах:

Зима!.. Крестьянин, торжествуя,

На дровнях обновляет путь;

Его лошадка, снег почуя,

Плетётся рысью как-нибудь.

Заметьте, не бежит и не скачет, а именно «плетётся», символизируя угнетённое положение лошадей при царизме. И Некрасов через годы протягивает ему руку соратника, также осуждая эксплуатацию кучкой загнивающего дворянства широких народных масс:

Однажды, в студёную зимнюю пору

Я из лесу вышел; был сильный мороз.

Гляжу, поднимается медленно в гору

Лошадка, везущая хворосту воз.

Чувствуете, как Некрасов здесь подхватывает и развивает тонко замеченное Александром Сергеевичем? "Поднимается медленно в гору" эхом народного отчаяния перекликается с "плетётся рысью как-нибудь". Сани явно перегружены дровами. А почему? Разрываясь между барщиной и оброком, крестьянин не мог позволить себе уделять должного внимания собственному хозяйству и тем самым варварски перегружал лошадь. Более того, среди советских литературоведов есть даже мнение, что чудесным образом он пишет о той же самой лошадке, что и Пушкин!
– А морковь – это, видимо, символ плодов литературного наследия Александра Сергеевича? – предположил Карл Иванович.
– Конечно! О, вы глубоко правы. А говорили, что не разбираетесь в современном искусстве. Морковь – это метафора питательной среды творческого достояния Пушкина для будущих поколений литераторов. Посеянное им начало народности в литературе дало невиданный урожай. Памятник единственный такой в своём роде. Очень смелое стилистическое решение. Ваш город, как его, Кемерово, не пожалеет! Ну, как вам?
– Впечатляет, – великий решала закурил папиросу и ещё раз задумчиво обошёл скульптурную группу. Потрепал одного из зайцев за ухо и озабоченно почесал подбородок. – А другого Пушкина у вас случайно нет? Ну, поспокойнее. Может быть, с гитарой? – на всякий случай уточнил он.
– Пушкин – не мальчик на побегушках, – строго отрезал питерский.

Карл Иванович понял, что, как и с грузинским вариантом, без звонка руководству он на себя такую ответственность точно взвалить не сможет, и взял паузу до завтра. Всё-таки, хотя Кемерово и не считалось в культурных кругах захолустьем, готов ли он был уже к таким передовым творениям советских монументалистов?

Соединили с горисполкомом неожиданно быстро:
– Есть в Ленинграде один вариант, – преувеличенно бодро начал Карл Иванович и вкратце описал аллегорическую скульптуру из "колыбели революции".
– Ой… Карлуша, только зайцев нам не хватало. Я скоро сам уплыву куда-нибудь на льдине. Наверное, прямо под лёд. Мне шепнули, что комиссия, оказывается, уже через две недели будет в Кемерово. Найди ты нам нормального Пушкина. Нормального! Разве я многого прошу? Умоляю! – голос Константина Ивановича сегодня был уже совсем не таким резким, как в прошлый раз.
Да и Карл Иванович сам понимал, что Пушкин с зайцами – это слишком смелый ход для его неизбалованной высоким штилем малой родины. С тоской в сердце перспективный дед сдал билет на Кемерово и в весьма подавленном состоянии уехал на вечернем поезде в Москву.

В купе он устроился на нижней полке и долго не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, вспоминая недавние встречи: "Если в Москве дело не выгорит, то придётся выбирать между Пушкиным-Мазаем и Пушкиным-маршалом. Да, Костя вряд ли простит мне такую осечку. Ну, я сделал для него всё, что мог. Кто бы мог подумать, что выйдет такая дилемма... Назвали бы площадь лучше в честь этого проходимца Ермака. Хотя и там, поди, такая же канитель. Ох уж мне, это искусство... Век бы его не видеть!" – его привычные энтузиазм и уверенность, что неразрешимых задач не бывает, а есть только "косые руки", куда-то исчезли.

Видавшая лучшие времена лодка неторопливо скользила по широко разлившейся реке. На её носу серой кучей сгрудились мокрые и испуганные зайцы. Они нервно подёргивали носами и недоверчиво смотрели на гребца.
– Не бойсь, косые. Сейчас найду место посуше и высажу вас, безбилетников, – Карл Иванович уже приглядел пологий участок берега и наметился причалить к нему. Лодка осторожно огибала большое коряжистое дерево, которое глупая река принесла сюда откуда-то издалека.
– Милостивый государь, не будете ли Вы так любезны угостить меня рыбкой? А то я, знаете ли, с утра ничего не ел.
Осторожно обернувшись, он увидел на берегу Александра Сергеевича на коне. Точнее, в коне. Это был кентавр иссиня-черной масти с верхом Пушкина, а внизу вполне себе мощный круп породистого коня.
– Так у меня вот, только зайцы, – начал он оправдываться.
– Поди, придержали для себя рыбки, а мне зайцев суёте. Жулик! А я ещё вам хотел стихи свои почитать, а теперь вот не буду, – Пушкин-конь обиженно заржал, встал на дыбы и ускакал прочь по берегу. – Жулик! Стреляться!
Карл Иванович посмотрел на реку и увидел, что погода вдруг разительно переменилась: подул резкий ветер, и его лодчонка опасно закачалась от набежавших волн.

– Гражданин, просыпайтесь. Скоро прибываем. Москва! – рябая проводница бесцеремонно трясла его за плечо.
– А где Пушкин? Куда он ускакал? – Карл резко поднялся с полки. Его волосы растрепались от сна, а глаза, полные недоумения, пытались найти в недовольном лице проводницы знакомые черты.
– Какой Пушкин? Вы одни в купе были.
– Ой, простите. Дурной сон.
– Сдавайте бельё.

Карл Иванович собрал бельё и посмотрел на часы: "Чёрт-те что творится. Ехать ещё минут сорок, а меня уже подняли".
Невыспавшийся и злой на эти нелепые неудачи последних дней, он сел у окна и, глядя на пробегающие мимо столбы, начал опять раскладывать в уме бесконечный пасьянс: какое же из двух зол выбрать на крайний случай. Взвешивал все за и против, но карта не шла: "Зайцы или конь? Конь или зайцы? А может быть, послать их всех с этим зверинцем к ***! Я-то здесь при чём? Сами вляпались, сами и расхлёбывайте. Зачем я вообще ввязался в эту историю?" – обычно удачливый решала, который случайно оказался не в своей тарелке, тяжело вздохнул. – Ну нет, так нельзя. Я обещал.

Глава 4

Москва! Когда-то все пути вели в Рим, а теперь – в Москву. Столица встретила нашего добытчика культурных ценностей неласково. С самого утра зарядил бесконечный моросящий дождь. В творческом союзе советских скульпторов, куда притопал несвежий на вид и весьма удручённый чередой "не тех Пушкиных" Карл Иванович, ему сразу сказали, что единственный человек, который может помочь в этом вопросе – это Матвей Генрихович Манизер: "Но он заслуженный и именитый. Лауреат Государственной премии, и к нему очередь на годы вперёд. Вряд ли он возьмётся. Попробуйте, конечно, но шансы у вас невелики".

Манизер действительно был «узким» специалистом по Пушкину. Пока все ваяли Лениных и Сталиных, он нашёл свою «тихую гавань». В 1937 году у Чёрной речки на месте дуэли поэта установили барельеф Пушкину его работы. Это стало началом большой «Пушкинианы» Манизера. Скульптор выполнил статую А. С. Пушкина для нового здания вокзала в городе Пушкино, другую – для фойе Государственного академического Малого театра. Большие монументальные работы Манизер осуществил для Московского метрополитена. Наиболее известна станция «Площадь Революции» (1939), где в низких углах арочных проходов размещены большие фигуры с атрибутами различных родов деятельности: пограничник с собакой, птичница с курицей, молодой рабочий с шестерёнкой, чиновник с пакетом из "стола заказов" и т.д.

Карл Иванович понял, что это и есть тот последний шанс, упустить который ему просто нельзя. Нужно было найти какой-то особенный подход к скульптору, чтобы тот не смог отказать ему дежурной фразой: «Я чрезвычайно загружен работой! Приходите в следующем году».
Купил в магазине, не глядя, бутылку коньяка и палку дешёвой конской колбасы и, погружённый в грустные мысли, заперся в номере. «Промашки быть не должно. Нужно думать, думать…». Коньяк он пил из горла и рвал колбасу зубами, не резал. И тут его осенило!

Он решил написать Матвею Генриховичу Манизеру вдохновенное письмо от имени трудящихся Кемерово и, как уполномоченный делегат народа, умолять его изваять городу памятник.

Весь вечер, даже не поужинав, он просидел в гостинице. Пил коньяк уже из гранённого стакана и писал «Послание кемеровских пролетариев Манизеру». Пол в его номере устилала скомканная бумага черновиков. Нужные слова летали в голове, кричали наперебой, как беспокойные чайки, но на бумагу не ложились. То получалось слишком формально, то чересчур дерзко. «Ну не то, не то... Всё какой+-то официоз. А нужна искренняя самодеятельность!» Всё-таки великий снабженец первый раз в жизни писал от лица всего Кемерово. И это был трудный хлеб.
Наконец он нашёл, как ему показалось, правильный тон «плача сибиряков по культуре» и сел за чистовик.

«Дорогой Матвей Генрихович,
Обращаются к Вам труженики Кемерово. Мы живём и работаем на благо нашей великой Родины – СССР в Сибири. Город у нас чистый, красивый, ухоженный, но, конечно же, не Москва и не Ленинград. А мы ведь тоже тянемся к культуре. Хочется после рабочей смены культурно прогуляться по городу, сходить в библиотеку. Детишки пусть вырастут культурными – станут учёными, инженерами, и, может быть, кто-то пойдёт по линии искусства – станет таким же известным скульптором, как и Вы. Одна наша печаль – нет в нашем городе памятников великим русским поэтам и писателям! Ни одного.

Мы все чтим память об Александре Сергеевиче Пушкине, и многие его стихи знаем наизусть. Ведь именно он был зарницей Великого Октября. Бывает, стоишь у станка, точишь деталь, а в голове молотом стучит:

Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье,

Не пропадёт ваш скорбный труд

И дум высокое стремленье.

Только наше терпение на исходе. Долгие годы нам обещают решить вопрос. И даже в 1949 году поименовали в честь Пушкина целую площадь, а памятник на ней и поныне отсутствует. Сколько раз мы писали и в горисполком, и в горком партии, и даже в Москву тов. Ворошилову. Все обещают разобраться, но только завтраками кормят. А он нам жизненно необходим, как воздух свободы.

Надеемся на Ваше живое участие! Матвей Генрихович, помогите нам с памятником Пушкину. Кемерово Вас вовек не забудет!».

Далее шли подписи.

Карл Иванович накупил чернил разных фабрик и несколько перьевых ручек, которые сразу немного «подправил», чтобы было похоже, что они давно были в ходу, и сел подделывать подписи.

«Конечно, обманывать – это нехорошо, но по существу я же всё написал как есть – взаправду, а подписи… – ну, все кемеровчане действительно мечтали об уютной площади в центре города с памятником солнцу русской поэзии. Так что где тут обман? Я всего лишь «копьё судьбы» в руках истории», – успокаивал он себя.

Сначала он вспоминал фамилии и имена своих знакомых. На двадцатой странице в ход пошла фантазия – и в подписных листах появились Синебрюхов, Красномаков, Попугаев, Широкоплечев и многие другие «новые жители» Кемерово.
За полночь, исписав разнокалиберными подписями около 50 листов, Карл Иванович сказал: «Всё. Довольно! Будь, что будет». Упал в кровать и отрубился. Коньяк и мозговой штурм – лучшие снотворные.

Проснувшись наутро ровно в семь без будильника, он был необычайно бодр и деловит, несмотря на то что проспал всего пять часов. Его наполняла спокойная уверенность, что план непременно сработает, и действовать нужно именно так, как он вчера и решил. Перед именитым московским скульптором должен был предстать не ловкий «выбивала», а делегат от кузбасского трудового народа – немного смущённый порученной ему миссией, но непобедимый в своей прямолинейной правоте.

Карл Иванович, как вы подумали, не сразу ринулся к Манизеру, а сперва направился в ГУМ. Там он купил самый обычный мешковатый костюм фабрики «Большевичка», каких у него самого отродясь не бывало. И ещё косорылые ботинки не то от «Красного Обувщика», не то от минской фабрики «Лукошкино», которые тоже никогда не состояли на службе в его привычном гардеробе.

После этого он вернулся в гостиницу и переоделся во всё новое. Его ноги, переобутые в «чудо» советской торговли, удивлённо спрашивали: «Товарищ, за что?!», а глаза искали в зеркальном отражении хоть какие-то знакомые черты былого лоска. В номере он долго стоял перед зеркалом и искал такое выражение лица, чтобы в нём были и почтительное уважение к скульптору, и застенчивость человека из Кемерово в столице, и, главное, твёрдая решимость не уйти от него добровольно без памятника поэту. Продуманный образ он дополнил пенсне не по размеру, которое постоянно сползало с его крупного носа и возвращалось на место суетливым движением, что должно было убедительно демонстрировать волнение просителя.

Отрепетировав «ходока из народа», наш кузбасский вездеход пошёл на «взятие Манизера». Новые скрипучие ботинки нестерпимо натирали ему ноги, и это добавляло его лицу выражение непридуманного страдания.
– Нет, я от вас, уважаемый, без Пушкина не уйду. Не на того напали, – зарядил себя Карл Иванович, открывая дверь подъезда в престижном доме на Котельнической набережной.

Скульптор работал в домашней мастерской, когда на пороге его нескромной даже по столичным меркам квартиры появился исхудавший за время метаний по стране делегат от Кузбасса. В его левой руке была зажата, как кепка Ильича, исписанная сотнями подписей измочаленная пачка бумаги. Взгляд – потупленный и пламенный одновременно. Всё по сценарию.

Мастер вышел к посетителю в длинном кожаном фартуке со свежими следами глины:
– Говорите быстро и по делу. Я работаю.
– Матвей Генрихович, меня к вам отправили трудящиеся Кузбасса с огромной просьбой: помогите! – для произведения нужного впечатления он даже немного присел при финальном «помогите», уменьшившись в своём гигантском росте. Это точно должно было сработать.

Его пригласили войти. В кабинете он аккуратно сложился на краешке стула, показывая тем самым свою робость и смущение перед лицом великого деятеля искусства. На край стола этот нескладный человек осторожно положил пачку скрученной бумаги с обращением к скульптору трудящихся и их пёстрыми подписями. Это было напоминанием, что он здесь не по своей воле, а как представитель широких масс сибирских тружеников. А после Карл Иванович рассказал в красках всю запутанную историю памятника Пушкину в Кемерово. Как в 49-м обещали и установили временный школьный бюст на площади, а потом и совсем про него забыли. Прошли уже годы, а памятника всё нет и нет. Про ревизионную комиссию из Москвы он, конечно же, умолчал.

Матвей Генрихович буквально выдернул из рук просителя письмо сибирских пролетариев и внимательно прочитал его, насупив брови:
– М-да. Оторвались мы здесь, в Москве, от народа… Живём, как на Марсе. Непременно нужно помочь. Непременно! Я думаю, исходя из вашего описания площади, вам подойдёт памятник метра на 4 высотой. Полагаю, за год управимся. Готовьте договор.
– Никак нельзя, дорогой Матвей Генрихович, за год. Трудящиеся волнуются. Дело может приобрести совсем нехороший оборот.
– Уважаемый, как вас там, Карл Иванович? Я ведь, буквально говоря, памятники не рожаю. У нас, понимаете ли, тоже есть свой производственный цикл. Обязательства.
– Отец родной, не погуби! Ну, может быть, есть хоть какой-то выход? – Карл Иванович так резко накренился через стол вперёд к скульптору и вдобавок ещё и выдвинул подбородок, что практически упёрся лбом в его фартук.
– Ну, если вам уж так крайне срочно необходимо... – видя такую искреннюю мольбу делегата, Манизер не смог остаться безучастным, – недавно я делал для Малого театра скульптуру Пушкина – могу отлить копию. Но она будет весьма небольшого размера, почти в его натуральный рост. Вам, наверное, это не подойдёт.
– Ещё как подойдет! – выдохнул Карл Иванович.
– Готовьте договор.
– Так вот, уже со мной. Пожалуйста. Только сумму вписать!
– Хорошо, я посчитаю смету, подпишу, и завтра заедете, заберёте. Только имейте в виду – – лишней скульптурной бронзы у меня не было и нет. Доставайте сами, где хотите. Это уже ваши хлопоты.
– Конечно, Матвей Генрихович, это как раз не вопрос, – из Карла Ивановича, воспользовавшись сладким ощущением победы, попытался вылезти сидевший взаперти пройдоха-снабженец, но его быстро затолкали обратно.
– Да, кстати, если будет необходимость, я и Ленина могу исполнить.
– Непременно будем иметь это в виду! – и у великого снабженца в записной книжечке появилась новая запись: "Манизер. Скульптуры. "Я от народа".

Назавтра Карл Иванович уже в своём привычном гардеробе ответственного хозяйственника был в Главкультснабе: «Что тут у вас с бронзой для товарища Пушкина?» С ней тоже оказалась беда. Бронза для дела и для тела поэта требовалась не абы какая, а специальная, обладающая повышенной пластичностью и вязкостью для передачи тонких деталей скульптуры. Все пути к ней вели к одному поставщику – заводу цветных металлов в Мытищах, куда он и выдвинулся без лишних отлагательств.