место силы
Кемерово, забери Михайло Волкова даром!
Один из редких в Кемерово памятников, имеющих непосредственное отношение к городу
Открытие памятника Михайле Волкову приурочили ко Дню шахтёра – 23 августа 1968 года. В 1974 году, согласно Постановлению Совета Министров СССР, он стал объектом республиканского (сейчас – федерального) значения.
Парадоксально, но самый народный исторический герой Кузбасса долгие годы не мог найти себе место в городе. Ходили слухи, что партийных кураторов не устраивал «не достаточный уровень марксистко-ленинского историзма» скульптуры.
Автор – Георгий Николаевич Баранов; родился в 1917 году в посёлке Берёзово Кемеровской области. Член Союза художников СССР с 1957 года.
Заказ на памятник он получил в 1947-м., а передал в дар городу в 1968 г.
Парадоксально, но самый народный исторический герой Кузбасса долгие годы не мог найти себе место в городе. Ходили слухи, что партийных кураторов не устраивал «не достаточный уровень марксистко-ленинского историзма» скульптуры.
Автор – Георгий Николаевич Баранов; родился в 1917 году в посёлке Берёзово Кемеровской области. Член Союза художников СССР с 1957 года.
Заказ на памятник он получил в 1947-м., а передал в дар городу в 1968 г.
- Папа, а кому этот памятник установлен?
- М-м-м, пока Петру Первому, сынок. А там видно будет...
– Интересная тема, Георгий, – похвалил молодого художника начальник кемеровских мастерских «Палитра Пал Палыч Губкин, рассматривая его карандашные наброски с бородатыми мужиками в крестьянских рубахах до колен. У одного из них в руках было кайло. Другой «прислушивался» к земле.
– Вот этот особенно хорош, руки рабочие, взгляд цепкий, пытливый такой. Сразу видно – рудознатец. Хорошо ты схватил его характер! – Георгий смутился от такой лестной оценки начальника.
– Ты эту тему не бросай, Михайло Волков наверняка к какому-нибудь празднику понадобится, а у тебя – уже всё готово.
– Да мне это без выгоды интересно! Откуда пошли эти рудознатцы? Как жили? – начал оправдываться художник.
– Ну, знаешь, когда интерес подкрепляется хорошим заказом, это ему ещё никогда не вредило, – рассмеялся Пал Палыч.
Наш Волков
против ихнего Мессершмидта
– Только Михайло Волков мог стать первооткрывателем кузнецкого угля, а не какой-то засранец Мессершмидт, который весь Кузбасс обосрал, заявив, что это он уголь нашёл! А на самом деле уголь нашёл Волков, который твёрдо верил в пророческие слова Ломоносова о том, что «могущество России прирастать будет Сибирью», – громил с кемеровской трибуны чуждые идеологические элементы темпераментный сотрудник из Общества по распространению политических знаний тов. Оречкин.
Он не случайно назвал немецкого учёного, посланного самим великим Петром на изучение Сибири, «засранцем». Среди ответственных лиц прошёл «проверенный» слух о том, что на недавней встрече Сталина с советскими писателями (13 мая 1947 года), вождь советского народа иронично сказал: «У Петра (Петра I) были хорошие мысли, но вскоре налезло слишком много немцев, это был период поклонения перед ними. Сначала немцы, потом французы. Было преклонение перед иностранцами… засранцами». В последствии это подтвердит и опишет в своих мемуарах реальный участник этого совещания – Константин Симонов.
Он не случайно назвал немецкого учёного, посланного самим великим Петром на изучение Сибири, «засранцем». Среди ответственных лиц прошёл «проверенный» слух о том, что на недавней встрече Сталина с советскими писателями (13 мая 1947 года), вождь советского народа иронично сказал: «У Петра (Петра I) были хорошие мысли, но вскоре налезло слишком много немцев, это был период поклонения перед ними. Сначала немцы, потом французы. Было преклонение перед иностранцами… засранцами». В последствии это подтвердит и опишет в своих мемуарах реальный участник этого совещания – Константин Симонов.
“
— А вот есть такая тема, которая очень важна, — сказал Сталин, — которой нужно, чтобы заинтересовались писатели. Это тема нашего советского патриотизма. Если взять нашу среднюю интеллигенцию, научную интеллигенцию, профессоров, врачей, — сказал Сталин, строя фразы с той особенной, присущей ему интонацией, которую я так отчетливо запомнил, что, по-моему, мог бы буквально ее воспроизвести, — у них недостаточно воспитано чувство советского патриотизма. У них неоправданное преклонение перед заграничной культурой. Все чувствуют себя еще несовершеннолетними, не стопроцентными, привыкли считать себя на положении вечных учеников. Это традиция отсталая, она идет от Петра. У Петра были хорошие мысли, но вскоре налезло слишком много немцев, это был период преклонения перед немцами. Посмотрите, как было трудно дышать, как было трудно работать Ломоносову, например. Сначала немцы, потом французы, было преклонение перед иностранцами, — сказал Сталин и вдруг, лукаво прищурясь, чуть слышной скороговоркой прорифмовал: — засранцами, — усмехнулся и снова стал серьезным.
— Простой крестьянин не пойдет из-за пустяков кланяться, не станет ломать шапку, а вот у таких людей не хватает достоинства, патриотизма, понимания той роли, которую играет Россия. У военных тоже было такое преклонение. Сейчас стало меньше. Теперь нет, теперь они и хвосты задрали.
Сталин остановился, усмехнулся и каким-то неуловимым жестом показал, как задрали хвосты военные. Потом спросил:
— Почему мы хуже? В чем дело? В эту точку надо долбить много лет, лет десять эту тему надо вдалбливать. Бывает так: человек делает великое дело и сам этого не понимает, — и он снова заговорил о профессоре, о котором уже упоминал. — Вот взять такого человека, не последний человек, — еще раз подчеркнуто повторил Сталин, — а перед каким-то подлецом-иностранцем, перед ученым, который на три головы ниже его, преклоняется, теряет свое достоинство. Так мне кажется. Надо бороться с духом самоуничижения у многих наших интеллигентов.
Сталин повернулся к Жданову.
— Дайте документ.
Жданов вынул из папки несколько скрепленных между собой листков с печатным текстом. Сталин перелистал их, в документе было четыре или пять страниц. Перелистав его, Сталин поднялся из-за стола и, передав документ Фадееву, сказал:
— Вот, возьмите и прочитайте сейчас вслух.
Фадеев начал читать письмо, которое передал ему Сталин. Сталин до этого, в начале беседы, больше стоял, чем сидел, или делал несколько шагов взад и вперед позади его же стула или кресла. Когда Фадеев стал читать письмо, Сталин продолжал ходить, но уже не там, а делая несколько шагов взад и вперед вдоль стола с нашей стороны и поглядывая на нас. Прошло много лет, но я очень точно помню свое, не записанное тогда ощущение. Чтобы не сидеть спиной к ходившему Сталину, Фадеев инстинктивно полуобернулся к нему, продолжая читать письмо, и мы с Горбатовым тоже повернулись. Сталин ходил, слушал, как читает Фадеев, слушал очень внимательно, с серьезным и даже напряженным выражением лица. Он слушал, с какими интонациями Фадеев читает, он хотел знать, что чувствует Фадеев, читая это письмо, и что испытываем мы, слушая это чтение. Продолжая ходить, бросал на нас взгляды, следя за впечатлением, производимым на нас чтением.
До этого с самого начала встречи я чувствовал себя по-другому, довольно свободно в той атмосфере, которая зависела от Сталина и которую он создал. А тут почувствовал себя напряженно и неуютно. Он так смотрел на нас и так слушал фадеевское чтение, что за этим была какая-то нота опасности — и не вообще, а в частности для нас, сидевших там. Делал пробу, проверял на нас — очевидно, на первых людях из этой категории, на одном знаменитом и двух известных писателях, — какое впечатление производит на нас, интеллигентов, коммунистов, но при этом интеллигентов, то, что он продиктовал в этом письме о Клюевой и Роскине, тоже о двух интеллигентах. Продиктовал, может быть, или сам написал, вполне возможно. Во всяком случае, это письмо было продиктовано его волей — ничьей другой.
Когда Фадеев дочитал письмо до конца, Сталин, убедившись в том, что прочитанное произвело на нас впечатление, — а действительно так и было, — видимо, счел лишним или ненужным спрашивать наше мнение о прочитанном.
Сейчас, много лет спустя, вспоминая ту минуту, я признателен ему за это.
Как свидетельствует моя запись, сделанная 14 мая сорок седьмого года, когда письмо было прочитано, Сталин только повторил то, с чего начал:
— Надо уничтожить дух самоуничижения, — и добавил: — Надо на эту тему написать произведение. Роман.
Я сказал, что это скорее тема для пьесы.
Прежде чем приводить дальше свою старую запись, прерву себя тогдашнего и добавлю, что слова эти выскочили из меня совершенно непроизвольно, просто как профессиональное соображение, которое действительно подсказывало, что тема, о которой шла речь, скорей для сцены, чем для книги. В тот момент я совершенно не думал о себе, не думал о том, что я сам драматург, я сидел в самой середине повести «Дым отечества» и не думал и не в состоянии был думать ни о чем другом, считая, что, доведя до конца эту работу, как писатель выполню самый прямой свой партийный долг. Может быть, именно из-за забвения всяких других возможностей, кроме этой, у меня и выскочила эта проклятая фраза: «Скорей для пьесы», поставившая впоследствии передо мной очень тяжелую для меня проблему, чего я в тот момент ни в малой степени не предвидел, тем более что Сталин, казалось, не обратил никакого внимания на мою реплику.
— Надо противопоставить отношение к этому вопросу таких людей, как тут, — сказал Сталин, кивнув на лежащие на столе документы, — отношению простых бойцов, солдат, простых людей. Эта болезнь сидит, она прививалась очень долго, со времен Петра, и сидит в людях до сих пор.
— Бытие новое, а сознание старое, — сказал Жданов.
— Сознание, — усмехнулся Сталин. — Оно всегда отстает. Поздно приходит сознание, — и снова вернулся к тому же, о чем говорил. — Надо над этой темой работать.
— Простой крестьянин не пойдет из-за пустяков кланяться, не станет ломать шапку, а вот у таких людей не хватает достоинства, патриотизма, понимания той роли, которую играет Россия. У военных тоже было такое преклонение. Сейчас стало меньше. Теперь нет, теперь они и хвосты задрали.
Сталин остановился, усмехнулся и каким-то неуловимым жестом показал, как задрали хвосты военные. Потом спросил:
— Почему мы хуже? В чем дело? В эту точку надо долбить много лет, лет десять эту тему надо вдалбливать. Бывает так: человек делает великое дело и сам этого не понимает, — и он снова заговорил о профессоре, о котором уже упоминал. — Вот взять такого человека, не последний человек, — еще раз подчеркнуто повторил Сталин, — а перед каким-то подлецом-иностранцем, перед ученым, который на три головы ниже его, преклоняется, теряет свое достоинство. Так мне кажется. Надо бороться с духом самоуничижения у многих наших интеллигентов.
Сталин повернулся к Жданову.
— Дайте документ.
Жданов вынул из папки несколько скрепленных между собой листков с печатным текстом. Сталин перелистал их, в документе было четыре или пять страниц. Перелистав его, Сталин поднялся из-за стола и, передав документ Фадееву, сказал:
— Вот, возьмите и прочитайте сейчас вслух.
Фадеев начал читать письмо, которое передал ему Сталин. Сталин до этого, в начале беседы, больше стоял, чем сидел, или делал несколько шагов взад и вперед позади его же стула или кресла. Когда Фадеев стал читать письмо, Сталин продолжал ходить, но уже не там, а делая несколько шагов взад и вперед вдоль стола с нашей стороны и поглядывая на нас. Прошло много лет, но я очень точно помню свое, не записанное тогда ощущение. Чтобы не сидеть спиной к ходившему Сталину, Фадеев инстинктивно полуобернулся к нему, продолжая читать письмо, и мы с Горбатовым тоже повернулись. Сталин ходил, слушал, как читает Фадеев, слушал очень внимательно, с серьезным и даже напряженным выражением лица. Он слушал, с какими интонациями Фадеев читает, он хотел знать, что чувствует Фадеев, читая это письмо, и что испытываем мы, слушая это чтение. Продолжая ходить, бросал на нас взгляды, следя за впечатлением, производимым на нас чтением.
До этого с самого начала встречи я чувствовал себя по-другому, довольно свободно в той атмосфере, которая зависела от Сталина и которую он создал. А тут почувствовал себя напряженно и неуютно. Он так смотрел на нас и так слушал фадеевское чтение, что за этим была какая-то нота опасности — и не вообще, а в частности для нас, сидевших там. Делал пробу, проверял на нас — очевидно, на первых людях из этой категории, на одном знаменитом и двух известных писателях, — какое впечатление производит на нас, интеллигентов, коммунистов, но при этом интеллигентов, то, что он продиктовал в этом письме о Клюевой и Роскине, тоже о двух интеллигентах. Продиктовал, может быть, или сам написал, вполне возможно. Во всяком случае, это письмо было продиктовано его волей — ничьей другой.
Когда Фадеев дочитал письмо до конца, Сталин, убедившись в том, что прочитанное произвело на нас впечатление, — а действительно так и было, — видимо, счел лишним или ненужным спрашивать наше мнение о прочитанном.
Сейчас, много лет спустя, вспоминая ту минуту, я признателен ему за это.
Как свидетельствует моя запись, сделанная 14 мая сорок седьмого года, когда письмо было прочитано, Сталин только повторил то, с чего начал:
— Надо уничтожить дух самоуничижения, — и добавил: — Надо на эту тему написать произведение. Роман.
Я сказал, что это скорее тема для пьесы.
Прежде чем приводить дальше свою старую запись, прерву себя тогдашнего и добавлю, что слова эти выскочили из меня совершенно непроизвольно, просто как профессиональное соображение, которое действительно подсказывало, что тема, о которой шла речь, скорей для сцены, чем для книги. В тот момент я совершенно не думал о себе, не думал о том, что я сам драматург, я сидел в самой середине повести «Дым отечества» и не думал и не в состоянии был думать ни о чем другом, считая, что, доведя до конца эту работу, как писатель выполню самый прямой свой партийный долг. Может быть, именно из-за забвения всяких других возможностей, кроме этой, у меня и выскочила эта проклятая фраза: «Скорей для пьесы», поставившая впоследствии передо мной очень тяжелую для меня проблему, чего я в тот момент ни в малой степени не предвидел, тем более что Сталин, казалось, не обратил никакого внимания на мою реплику.
— Надо противопоставить отношение к этому вопросу таких людей, как тут, — сказал Сталин, кивнув на лежащие на столе документы, — отношению простых бойцов, солдат, простых людей. Эта болезнь сидит, она прививалась очень долго, со времен Петра, и сидит в людях до сих пор.
— Бытие новое, а сознание старое, — сказал Жданов.
— Сознание, — усмехнулся Сталин. — Оно всегда отстает. Поздно приходит сознание, — и снова вернулся к тому же, о чем говорил. — Надо над этой темой работать.
На местах установку поняли правильно, подхватили и пошли воплощать в жизнь.
В Кузбассе закрутилась своя история за «возвращение к истокам»: откуда же пошла Земля Кузнецкая? В этой кампании вдвойне не повезло географу и картографу Даниэлю Мессершмидту. По несчастливой случайности, он оказался не только немцем, но и однофамильцем Вилли Мессершмидта, фирма которого была главным производителем немецких самолётов-истребителей и бомбардировщиков в недавней войне. В СССР широко распространенная в Германии фамилия стала символом страха и ужаса бомбежек.
В Кузбассе закрутилась своя история за «возвращение к истокам»: откуда же пошла Земля Кузнецкая? В этой кампании вдвойне не повезло географу и картографу Даниэлю Мессершмидту. По несчастливой случайности, он оказался не только немцем, но и однофамильцем Вилли Мессершмидта, фирма которого была главным производителем немецких самолётов-истребителей и бомбардировщиков в недавней войне. В СССР широко распространенная в Германии фамилия стала символом страха и ужаса бомбежек.
Да́ниэль (Дании́л) Го́тлиб Ме́ссершмидт (нем. Daniel Gottlieb Messerschmidt; 16 сентября 1685, Данциг — 25 марта 1735, Санкт-Петербург) — немецкий медик и ботаник на русской службе, «один из сподвижников Петра I по исследованию России». Руководитель первой научной экспедиции в Сибирь, родоначальник русской археологии, открыл петроглифы.
После часовой беседы Петра I и Мессершмидта 5 ноября 1718 года появился указ Петра I о посылке доктора Мессершмидта в Сибирь «для изыскания всяких раритетов и аптекарских вещей: трав, цветов, корений и семян и прочих статей в лекарственные составы». Этот указ ставил Мессершмидта в непосредственное подчинение Медицинской канцелярии и её архиатера и президента Медицинского факультета Л. Блюментроста, куда он должен был присылать все собранные материалы и откуда должна была производиться в Сибири выплата ему жалования и прогонных денег.
По заключённому с ним контракту Мессершмидт был обязан ехать в Сибирь для занятий её географией, «натуральной историей», медициной, лекарственными растениями, заразными болезнями, памятниками, древностями, описанием народов и «вообще всем достопримечательным». Позднее Медицинской канцелярией Мессершмидту было дано указание описывать животный и минеральный миры, собирать рукописи, изучать археологические памятники и языки Сибири. За это он получал 500 рублей в год; хотя рубль был тогда фактически дороже современного, но всё-таки эта сумма была ничтожно мала по сравнению с тем, что получали другие учёные иноземцы. Но Мессершмидт ехал в Сибирь из любви к науке. Разносторонние обязанности, взятые им на себя, не были результатом легкомысленного отношения к своим силам. Мессершмидт был человек огромной работоспособности — это видно по тому, что ему удалось сделать. Он делал чучела, рисовал птиц и растения, вёл метеорологические наблюдения, определял высоту полюса. Он ездил один, без постоянных помощников.
28 апреля 1721 года в дневнике Д. Г. Мессершмидта появляется запись об угле «между Комарова и деревней Красная», 9 или 10 августа 1721 года им же открыта «Огнедышащая гора» [Толмачёв,1909, с. 5; Ковтун, 2010, с. 46], и только 11 сентября 1721 года, «доносител[ь] Михайло Волков об[ъ]явил против своего доношения вверх по Томе реке, от Верхотомскова острогу семь верст, красную горелую гору…» [Перевалов, 2003, стр. 316—335]. Последовавшая за этим, возможно, в феврале-апреле 1722 года экспертиза отобранных образцов показала наличие каменного угля: «№ 1: Уголь каменной из Томска доносителя Михайла Волкова» [РГАДА, ф. 271, оп. 1, кн. 620, л. 198], а само доношение «Подано июня в 4 день 1722 года» [РГАДА, ф. 271, оп. 1, кн. 620, л. 193]. Следовательно, Д. Г. Мессершмидт, лейтенант Ээнберг и, вероятно, Ф. И. Страленберг, представляются соавторами первого письменного указания на первое, документально зафиксированное месторождение кузбасского угля «между Комарова и деревней Красная», то есть на Красной горе, образцы с которой позднее получил и представил М. Волков. Сам же Мессершмидт, собственнолично обнаруживший угольное месторождение «Огнедышащую гору» под Кузнецком, является ещё и непосредственным первооткрывателем кузбасского угля.
После часовой беседы Петра I и Мессершмидта 5 ноября 1718 года появился указ Петра I о посылке доктора Мессершмидта в Сибирь «для изыскания всяких раритетов и аптекарских вещей: трав, цветов, корений и семян и прочих статей в лекарственные составы». Этот указ ставил Мессершмидта в непосредственное подчинение Медицинской канцелярии и её архиатера и президента Медицинского факультета Л. Блюментроста, куда он должен был присылать все собранные материалы и откуда должна была производиться в Сибири выплата ему жалования и прогонных денег.
По заключённому с ним контракту Мессершмидт был обязан ехать в Сибирь для занятий её географией, «натуральной историей», медициной, лекарственными растениями, заразными болезнями, памятниками, древностями, описанием народов и «вообще всем достопримечательным». Позднее Медицинской канцелярией Мессершмидту было дано указание описывать животный и минеральный миры, собирать рукописи, изучать археологические памятники и языки Сибири. За это он получал 500 рублей в год; хотя рубль был тогда фактически дороже современного, но всё-таки эта сумма была ничтожно мала по сравнению с тем, что получали другие учёные иноземцы. Но Мессершмидт ехал в Сибирь из любви к науке. Разносторонние обязанности, взятые им на себя, не были результатом легкомысленного отношения к своим силам. Мессершмидт был человек огромной работоспособности — это видно по тому, что ему удалось сделать. Он делал чучела, рисовал птиц и растения, вёл метеорологические наблюдения, определял высоту полюса. Он ездил один, без постоянных помощников.
28 апреля 1721 года в дневнике Д. Г. Мессершмидта появляется запись об угле «между Комарова и деревней Красная», 9 или 10 августа 1721 года им же открыта «Огнедышащая гора» [Толмачёв,1909, с. 5; Ковтун, 2010, с. 46], и только 11 сентября 1721 года, «доносител[ь] Михайло Волков об[ъ]явил против своего доношения вверх по Томе реке, от Верхотомскова острогу семь верст, красную горелую гору…» [Перевалов, 2003, стр. 316—335]. Последовавшая за этим, возможно, в феврале-апреле 1722 года экспертиза отобранных образцов показала наличие каменного угля: «№ 1: Уголь каменной из Томска доносителя Михайла Волкова» [РГАДА, ф. 271, оп. 1, кн. 620, л. 198], а само доношение «Подано июня в 4 день 1722 года» [РГАДА, ф. 271, оп. 1, кн. 620, л. 193]. Следовательно, Д. Г. Мессершмидт, лейтенант Ээнберг и, вероятно, Ф. И. Страленберг, представляются соавторами первого письменного указания на первое, документально зафиксированное месторождение кузбасского угля «между Комарова и деревней Красная», то есть на Красной горе, образцы с которой позднее получил и представил М. Волков. Сам же Мессершмидт, собственнолично обнаруживший угольное месторождение «Огнедышащую гору» под Кузнецком, является ещё и непосредственным первооткрывателем кузбасского угля.
И вскоре, уже на другом собрании, трудящиеся подхватили заданную повестку дня:
– Товарищи, поставим вопрос так: почему у нас в столице Кузбасса до сих пор нет памятника настоящему первооткрывателю кузнецкого угля – Михайле Волкову? – вопрошал с трибуны очередной оратор, раскрасневшийся от переполнявшего его негодования. – Как считаете, товарищи, настало время? Я думаю, что выражу коллективное мнение, если подытожу – да! И да! Памятнику Волкову в Кемерово – быть!
– Давайте запишем в решении собрания нашу инициативу – ходатайствовать в горкоме об установке памятника, – добавил председатель с круглым рябым лицом, сидевший за столом с ярко-красной кумачовой скатертью.
– Да, правильно! Давно пора! – из зала понеслись возгласы одобрения.
– И знаете, товарищи, было бы правильно поручить сваять этот памятник нашему местному мастеру, а то некоторые думают, будто в Кузбассе своих талантов нет. Есть! Найдём! Покажем Москве на что мы способны!
– Да, правильно! – зал зааплодировал.
– Я знаю такого, – поднялся со стула худой белобрысый парень лет двадцати. – Гоша Баранов. Он Волкова давно рисует и с глиной работает.
– Вот видите, товарищи, главное правильно и вовремя поставить задачу! Внесите в протокол: ходатайствовать перед горкомом о привлечении товарища Баранова к делу устройства памятника рудознатцу Михайле Волкову в Кемерово! – закрыл вопрос председатель.
Через неделю Георгия Баранова, ничего не знавшего о его выдвижении в надежду Кузбасса, вызвали в горком партии на бюро. На серой бумажке повестки стояло только скупая запись: «т. Г. Баранову явиться 25 сентября 1947г. на бюро горкома ВКП(б)». Сколько он всего за эти дни до указанной на извещении даты передумал: «Зачем меня вызывают? Я ведь беспартийный. Если что и сделал не так, то это совсем в другое место бы забрали, а тут в горком!»
Георгий действительно был «маленький» советский человек – художник-самоучка. Ничего хорошего ему этот вызов не предвещал.
– Здравствуйте, товарищ Баранов, – секретарь горкома тов. Блошкин посмотрел на Гошу с интересом и благожелательно.
«Значит, ничего страшного не натворил», – с облегчением выдохнул Гоша накопившееся за эти дни страхи.
– Собрание трудящихся порекомендовало вас для создания памятника несправедливо забытому герою Кузнецкого края – Михайле Волкову. Справитесь? К тридцати пятилетию Октября (1952 – С.К.) успеете? Вы же, кстати, тоже ровесник революции? Вот, будет у вас двойной праздник, – закруглил предложение ответственный партиец.
– Мы собрали о вас мнения товарищей по работе – вас характеризуют как ответственного и вдумчивого сотрудника, – лысый член бюро в золотом пенсне оценивающе окинул Гошу взглядом с головы до ног, словно прикидывая, можно ли дать ему в долг сто рублей до получки.
– Не знаю… Я же нигде этому не учился. Попробовать, конечно, можно…
– Что значит попробовать? Если вам люди доверяют, значит нужно засучить рукава и работать, работать! А мы – поможем, – секретарь горкома поставил в разговоре жирную точку, как сплюнул на пол. Когда ошеломлённый художник вышел из зала, кто-то из отдела культуры наклонился к секретарю и тихо сообщил:
– Иван Николаевич, мой долг напомнить вам, что у товарища Баранова нет художественного образования и он не Член Союза художников. Нам же в Москве смету и проект сразу зарубят, скажут: кто такой этот Баранов? Отправят нас в Союз художников – там и заказывайте. А самодеятельность эту не одобрят. Как мы будем оформлять, если что, этот памятник?
– Мнение трудящихся игнорировать сейчас нельзя, сами понимаете. Может, у него ничего и не выйдет, а мы сейчас будем про это голову ломать…
– Товарищи, внесём в резолюцию бюро горкома: поручить товарищу Баранову создать проект памятника в честь рудознатца Михайлы Волкова. Установку памятника приурочить к 35-летию Октября, – уже сильным волевым голосом подвёл черту первый секретарь. – Это очень своевременная инициатива – привлечь к созданию памятника местного самородка.
– Товарищи, поставим вопрос так: почему у нас в столице Кузбасса до сих пор нет памятника настоящему первооткрывателю кузнецкого угля – Михайле Волкову? – вопрошал с трибуны очередной оратор, раскрасневшийся от переполнявшего его негодования. – Как считаете, товарищи, настало время? Я думаю, что выражу коллективное мнение, если подытожу – да! И да! Памятнику Волкову в Кемерово – быть!
– Давайте запишем в решении собрания нашу инициативу – ходатайствовать в горкоме об установке памятника, – добавил председатель с круглым рябым лицом, сидевший за столом с ярко-красной кумачовой скатертью.
– Да, правильно! Давно пора! – из зала понеслись возгласы одобрения.
– И знаете, товарищи, было бы правильно поручить сваять этот памятник нашему местному мастеру, а то некоторые думают, будто в Кузбассе своих талантов нет. Есть! Найдём! Покажем Москве на что мы способны!
– Да, правильно! – зал зааплодировал.
– Я знаю такого, – поднялся со стула худой белобрысый парень лет двадцати. – Гоша Баранов. Он Волкова давно рисует и с глиной работает.
– Вот видите, товарищи, главное правильно и вовремя поставить задачу! Внесите в протокол: ходатайствовать перед горкомом о привлечении товарища Баранова к делу устройства памятника рудознатцу Михайле Волкову в Кемерово! – закрыл вопрос председатель.
Через неделю Георгия Баранова, ничего не знавшего о его выдвижении в надежду Кузбасса, вызвали в горком партии на бюро. На серой бумажке повестки стояло только скупая запись: «т. Г. Баранову явиться 25 сентября 1947г. на бюро горкома ВКП(б)». Сколько он всего за эти дни до указанной на извещении даты передумал: «Зачем меня вызывают? Я ведь беспартийный. Если что и сделал не так, то это совсем в другое место бы забрали, а тут в горком!»
Георгий действительно был «маленький» советский человек – художник-самоучка. Ничего хорошего ему этот вызов не предвещал.
– Здравствуйте, товарищ Баранов, – секретарь горкома тов. Блошкин посмотрел на Гошу с интересом и благожелательно.
«Значит, ничего страшного не натворил», – с облегчением выдохнул Гоша накопившееся за эти дни страхи.
– Собрание трудящихся порекомендовало вас для создания памятника несправедливо забытому герою Кузнецкого края – Михайле Волкову. Справитесь? К тридцати пятилетию Октября (1952 – С.К.) успеете? Вы же, кстати, тоже ровесник революции? Вот, будет у вас двойной праздник, – закруглил предложение ответственный партиец.
– Мы собрали о вас мнения товарищей по работе – вас характеризуют как ответственного и вдумчивого сотрудника, – лысый член бюро в золотом пенсне оценивающе окинул Гошу взглядом с головы до ног, словно прикидывая, можно ли дать ему в долг сто рублей до получки.
– Не знаю… Я же нигде этому не учился. Попробовать, конечно, можно…
– Что значит попробовать? Если вам люди доверяют, значит нужно засучить рукава и работать, работать! А мы – поможем, – секретарь горкома поставил в разговоре жирную точку, как сплюнул на пол. Когда ошеломлённый художник вышел из зала, кто-то из отдела культуры наклонился к секретарю и тихо сообщил:
– Иван Николаевич, мой долг напомнить вам, что у товарища Баранова нет художественного образования и он не Член Союза художников. Нам же в Москве смету и проект сразу зарубят, скажут: кто такой этот Баранов? Отправят нас в Союз художников – там и заказывайте. А самодеятельность эту не одобрят. Как мы будем оформлять, если что, этот памятник?
– Мнение трудящихся игнорировать сейчас нельзя, сами понимаете. Может, у него ничего и не выйдет, а мы сейчас будем про это голову ломать…
– Товарищи, внесём в резолюцию бюро горкома: поручить товарищу Баранову создать проект памятника в честь рудознатца Михайлы Волкова. Установку памятника приурочить к 35-летию Октября, – уже сильным волевым голосом подвёл черту первый секретарь. – Это очень своевременная инициатива – привлечь к созданию памятника местного самородка.
Кемерово в лаптях
Георгий Николаевич Баранов, а для друзей – просто Гоша, был художник от сердца. Всегда что-то рисовал, но образования художественного не получил. Не успел. Сначала хотел учиться на химика – выгнали из-за нелепой драки, потом уехал в Челябинск, поступил там в пединститут, опять не окончил, началась война. Год прожил в Алма-Ате, вернулся в Кемерово, сначала работал оформителем на «Коксе», а в 1946 попал к Пал Палычу Губкину в художественные мастерские «Палитра», которые среди «своих» назывались «пол-литра».
Когда узнал на бюро горкома, что собрание трудящихся «Кокса» рекомендовало именно его для создания памятника Михайле Волкову, смутился: «Да кто я такой, у меня и образования-то нет, и опыта в скульптуре, чтобы за такое серьёзное дело браться…»
Но после Гоша решил: если партия, а главное – люди в него поверили, значит, сделает. И взялся за работу.
Уже до этого неожиданного поручения он увлечённо интересовался, «кто же были такие эти рудознатцы, откуда они пошли, как выглядели, во что одевались и как складывалась их жизнь?»
А сейчас, начав работу над памятником, стал несколько раз в неделю ходить в библиотеку и читать всё, что только мог найти про эпоху Петра и выискивать везде ценные крохи знаний о том, когда и как появились в Сибири рудознатцы. Постепенно начал рождаться образ Михайлы Волкова.
Осенью 1951 года он принёс в горком эскизы на больших белых листах ватмана. Посмотрели, пошушукались между собой мнениями – по лицам было видно, что большого восторга эскизы не вызвали.
– Товарищ Баранов, вот у вас на рисунке он стоит как какой-то дворянин – в плаще что ли? И сапоги! Откуда у простого крестьянина при царизме были сапоги? Это же были века угнетения трудового крестьянства. Конечно, лапти! А он же был из рязанских крепостных!
– Товарищ Шапошников, я читал, что в походах казаки носили короткие сапоги…
– Заблуждаетесь, товарищ Баранов – именно лапти. Сразу видна недостаточность и поверхностность ваших знаний в истории. И почему у него в руках ничего нет – дайте ему лом, лопату или кочергу. Он же должен чем-то работать? Инструмент-то где? Чтобы был очевидно, что он рабочий человек, а не бездельник!
– К тридцать пятой годовщине вы уже явно не успеете, это понятно. Давайте перенесём установку к сороковой (1957 – С.К.). Так и запишем в протокол: «В связи с тем, что предоставленные эскизы не соответствуют «марксистко-ленинскому принципу историзма в искусстве. Поставить это на вид товарищу Баранову и передать их на дальнейшую доработку».
Два года горком не беспокоил Гошу, а тот уже и забыл, как вдруг звонок: «Товарищ Баранов, как у вас с эскизами Волкова?»
Принёс.
– Ну вот, видите. В руках лопата – это хорошо. Крепкая. А кстати, почему у него борода? Что это за вид бродяги? Обязательно сбрить! Должен выглядеть культурно. И почему вы не заменили сапоги на лапти?
– Товарищи, все мужики в те времена носили бороды. Представьте, Сибирь, глухие места, мошка, гнус – ну кто тут будет бриться? А про лапти, ну не пройдёшь по тайге в лаптях более полудня. Крестьянин, он же ходил в лаптях по деревне да по пашне, где ни сучка, ни задоринки. Хотите, проведём эксперимент? Я свяжу лапти и попробуем в них пройтись по реке, а после – по тайге…
– Какой вы, товарищ Баранов, всё-таки упрямый… Хорошо, вот вы, товарищ Сверчков из отдела культуры, сделаете с товарищем Барановым эксперимент с лаптями, а потом нам доложите о результатах, а бороду – непременно сбрить!
Гоша надрал лыка, сплёл лапти и пришёл с ними к тов. Сверчкову.
– Николай Иванович, давайте эксперимент проведём, как договорились.
– Неугомонный вы, Георгий, ну давайте, раз нам с вами партия дала такое поручение.
Они пошли на Томь, обмотали тов. Сверчкову ноги портянками, потом поверх надели на них лапти. Ноги он, конечно, моментально промочил, лицо скривил, но вслух ничего не сказал. А потом они пошли в лес. Выдержали лапти ровно час, а дальше просто развалились.
– Ладно, ваша взяла. Ну что вы к ним пристали? Сказали же вам – нужно лапти, так и сделали бы. Что за неуместные принципы?
– Нельзя так. Всё должно быть «от сердца и по уму». Я так живу и иначе не умею.
– Ладно, передам, что с сапогами рекомендую согласиться, но бороду – уберите, не лезьте на рожон!
Когда узнал на бюро горкома, что собрание трудящихся «Кокса» рекомендовало именно его для создания памятника Михайле Волкову, смутился: «Да кто я такой, у меня и образования-то нет, и опыта в скульптуре, чтобы за такое серьёзное дело браться…»
Но после Гоша решил: если партия, а главное – люди в него поверили, значит, сделает. И взялся за работу.
Уже до этого неожиданного поручения он увлечённо интересовался, «кто же были такие эти рудознатцы, откуда они пошли, как выглядели, во что одевались и как складывалась их жизнь?»
А сейчас, начав работу над памятником, стал несколько раз в неделю ходить в библиотеку и читать всё, что только мог найти про эпоху Петра и выискивать везде ценные крохи знаний о том, когда и как появились в Сибири рудознатцы. Постепенно начал рождаться образ Михайлы Волкова.
Осенью 1951 года он принёс в горком эскизы на больших белых листах ватмана. Посмотрели, пошушукались между собой мнениями – по лицам было видно, что большого восторга эскизы не вызвали.
– Товарищ Баранов, вот у вас на рисунке он стоит как какой-то дворянин – в плаще что ли? И сапоги! Откуда у простого крестьянина при царизме были сапоги? Это же были века угнетения трудового крестьянства. Конечно, лапти! А он же был из рязанских крепостных!
– Товарищ Шапошников, я читал, что в походах казаки носили короткие сапоги…
– Заблуждаетесь, товарищ Баранов – именно лапти. Сразу видна недостаточность и поверхностность ваших знаний в истории. И почему у него в руках ничего нет – дайте ему лом, лопату или кочергу. Он же должен чем-то работать? Инструмент-то где? Чтобы был очевидно, что он рабочий человек, а не бездельник!
– К тридцать пятой годовщине вы уже явно не успеете, это понятно. Давайте перенесём установку к сороковой (1957 – С.К.). Так и запишем в протокол: «В связи с тем, что предоставленные эскизы не соответствуют «марксистко-ленинскому принципу историзма в искусстве. Поставить это на вид товарищу Баранову и передать их на дальнейшую доработку».
Два года горком не беспокоил Гошу, а тот уже и забыл, как вдруг звонок: «Товарищ Баранов, как у вас с эскизами Волкова?»
Принёс.
– Ну вот, видите. В руках лопата – это хорошо. Крепкая. А кстати, почему у него борода? Что это за вид бродяги? Обязательно сбрить! Должен выглядеть культурно. И почему вы не заменили сапоги на лапти?
– Товарищи, все мужики в те времена носили бороды. Представьте, Сибирь, глухие места, мошка, гнус – ну кто тут будет бриться? А про лапти, ну не пройдёшь по тайге в лаптях более полудня. Крестьянин, он же ходил в лаптях по деревне да по пашне, где ни сучка, ни задоринки. Хотите, проведём эксперимент? Я свяжу лапти и попробуем в них пройтись по реке, а после – по тайге…
– Какой вы, товарищ Баранов, всё-таки упрямый… Хорошо, вот вы, товарищ Сверчков из отдела культуры, сделаете с товарищем Барановым эксперимент с лаптями, а потом нам доложите о результатах, а бороду – непременно сбрить!
Гоша надрал лыка, сплёл лапти и пришёл с ними к тов. Сверчкову.
– Николай Иванович, давайте эксперимент проведём, как договорились.
– Неугомонный вы, Георгий, ну давайте, раз нам с вами партия дала такое поручение.
Они пошли на Томь, обмотали тов. Сверчкову ноги портянками, потом поверх надели на них лапти. Ноги он, конечно, моментально промочил, лицо скривил, но вслух ничего не сказал. А потом они пошли в лес. Выдержали лапти ровно час, а дальше просто развалились.
– Ладно, ваша взяла. Ну что вы к ним пристали? Сказали же вам – нужно лапти, так и сделали бы. Что за неуместные принципы?
– Нельзя так. Всё должно быть «от сердца и по уму». Я так живу и иначе не умею.
– Ладно, передам, что с сапогами рекомендую согласиться, но бороду – уберите, не лезьте на рожон!
В Кемерово за длинным углём
Гоша взялся за пластилин. Начал лепить скульптуру в целом и голову Михайлы в крупном размере. Выходило интересно. С бородой было бы правильнее, но раз она так сильно идёт поперёк линии партии – сбреем.
Модели были готовы. Георгий отошёл на несколько шагов в угол, оценивающе посмотрел на них и произнёс:
- Можно показывать комиссии. Годно!
Работу закончил поздно, заснул – как провалился в пустоту.
Проснулся, когда едва светало. Прошлёпал на кухню. За кухонным столом сидел мужик в поддёвке с окладистой бородой, волосы которого вокруг головы были аккуратно перевязаны плетённой бечёвкой, на столе перед ним лежал кусок бурого серого угля. Натруженные узловатые руки он смиренно сложил на коленях. Мужик смотрел на Гошу в упор и молчал.
– Доброе утро, – приветствовал его Гоша и подошёл к раковине. Умылся. Обернулся. Мужик сидел на своём месте. Гоша протянул руку вверх и привычно повернул регулятор громкости радиоточки. Вместо бодрой утренней музыки или голоса диктора с новостями об успехах сельского хозяйства из неё полился густой незнакомый голос:
– Мил человек, без бороды мне никак нельзя. Засмеют сотоварищи! Не твори лиха, не гневи бога!
Гоша моментально проснулся и сел на кровати. Надо же было такому присниться.
Днём отпросился с работы и забежал к главному архитектору города:
– Матвей Поликарпович, и всё-таки считаю необходимым оставить Волкову бороду.
– Георгий Николаевич, комиссия чётко определили свои критические замечания. Зачем снова возвращаться к этому вопросу?
– Ну понимаете, мне уже сны начали сниться про эту бороду! Не могу я так идти против правды.
– Отдохните, сделайте паузу. Съездите на рыбалку, тем более погода располагает!
Гоша пришёл домой, смял модель головы в бесформенный ком пластилина и в сердцах зашвырнул его в гол. Нужно подумать…
Прошёл месяц. Он снова взялся за работу и вылепил новый вариант головы Михайлы без бороды. Волевой подбородок, азиатские мощные скулы.
Никаких его портретов или свидетельств современников о том, как действительно выглядел Михайло Волков, ни в архивах, ни в библиотеках ему найти не удалось. Их просто не существовало. Неизвестны были даже точные даты его жизни – всё шло только от записи его донесения томскому берггауэру (горному мастеру) Павлу Бривцину в 1721 году о находке необычного бурого камня с Горелой горы: «…доносител[ь] Михайло Волков об[ъ]явил против своего доношения вверх по Томе реке, от Верхотомскова острогу семь верст, красную горелую гору…»
Модели были готовы. Георгий отошёл на несколько шагов в угол, оценивающе посмотрел на них и произнёс:
- Можно показывать комиссии. Годно!
Работу закончил поздно, заснул – как провалился в пустоту.
Проснулся, когда едва светало. Прошлёпал на кухню. За кухонным столом сидел мужик в поддёвке с окладистой бородой, волосы которого вокруг головы были аккуратно перевязаны плетённой бечёвкой, на столе перед ним лежал кусок бурого серого угля. Натруженные узловатые руки он смиренно сложил на коленях. Мужик смотрел на Гошу в упор и молчал.
– Доброе утро, – приветствовал его Гоша и подошёл к раковине. Умылся. Обернулся. Мужик сидел на своём месте. Гоша протянул руку вверх и привычно повернул регулятор громкости радиоточки. Вместо бодрой утренней музыки или голоса диктора с новостями об успехах сельского хозяйства из неё полился густой незнакомый голос:
– Мил человек, без бороды мне никак нельзя. Засмеют сотоварищи! Не твори лиха, не гневи бога!
Гоша моментально проснулся и сел на кровати. Надо же было такому присниться.
Днём отпросился с работы и забежал к главному архитектору города:
– Матвей Поликарпович, и всё-таки считаю необходимым оставить Волкову бороду.
– Георгий Николаевич, комиссия чётко определили свои критические замечания. Зачем снова возвращаться к этому вопросу?
– Ну понимаете, мне уже сны начали сниться про эту бороду! Не могу я так идти против правды.
– Отдохните, сделайте паузу. Съездите на рыбалку, тем более погода располагает!
Гоша пришёл домой, смял модель головы в бесформенный ком пластилина и в сердцах зашвырнул его в гол. Нужно подумать…
Прошёл месяц. Он снова взялся за работу и вылепил новый вариант головы Михайлы без бороды. Волевой подбородок, азиатские мощные скулы.
Никаких его портретов или свидетельств современников о том, как действительно выглядел Михайло Волков, ни в архивах, ни в библиотеках ему найти не удалось. Их просто не существовало. Неизвестны были даже точные даты его жизни – всё шло только от записи его донесения томскому берггауэру (горному мастеру) Павлу Бривцину в 1721 году о находке необычного бурого камня с Горелой горы: «…доносител[ь] Михайло Волков об[ъ]явил против своего доношения вверх по Томе реке, от Верхотомскова острогу семь верст, красную горелую гору…»
В начале XVIII века особым интересом государства Петра I стали стратегически важные металлы – медь и серебро, и сметливые люди из всех сословий стремились принять участие в «доходной лихорадке». Государевы награды за находку подходящей руды были обещаны баснословные – 50-100 рублей, а за крупные месторождения серебра – 1000 рублей. (Для сравнения, управляющий крупного дворянского поместья получал в те времена жалования 3 рубля в год). Серебро шло на чекан монеты, медь – на пушки. Именно их-то и надеялся найти Михайло Волков в необычном камне.
Деньги-то за розыски рудных месторождений государь обещал, но получить их было непросто – чиновники на всех этапах чинили препятствия и мзду требовали, а могли и просто «обмекулить» – присвоить себе чужое открытие.
Был у рудознатцев и другой способ верно разбогатеть – «бугрование». Этот выходил даже понадежнее. Искали древние курганы степных народов, грабили их и плавили найденное в них золото и серебро. Тут делиться приходилось гораздо меньше – только промеж собой. Да и не забыть долю помещице отложить – за разрешение заниматься «отхожим ремеслом». Между этими двумя промыслами и жил Михайло Волков.
Деньги-то за розыски рудных месторождений государь обещал, но получить их было непросто – чиновники на всех этапах чинили препятствия и мзду требовали, а могли и просто «обмекулить» – присвоить себе чужое открытие.
Был у рудознатцев и другой способ верно разбогатеть – «бугрование». Этот выходил даже понадежнее. Искали древние курганы степных народов, грабили их и плавили найденное в них золото и серебро. Тут делиться приходилось гораздо меньше – только промеж собой. Да и не забыть долю помещице отложить – за разрешение заниматься «отхожим ремеслом». Между этими двумя промыслами и жил Михайло Волков.
Кто же такой и откуда был родом Михайло Волков? Непростой вопрос!
Во всех документах его упоминают «доносителем о рудных местах» без указания сословной принадлежности.
По одной из версий, это крепостной из Рязанской губернии, который обладал талантом к рудознатному делу и сбежал или ушёл в отхожий промысел, что неясно, от помещицы Селивановой, о чём она сделала донесение, что он не согласует свои дела с её волей.
По второй версии, это сын тобольского казака. Вместе с другими товарищами он обследовал урочища на реке Алее.
По третьей версии, Михайло Волков был сыном крестьянина Красномысской слободы Тобольского уезда Михаила Аверкиева сына Волковых.
Все сходятся в одном – в 1721 году некий Михайло Волков сделал донесение в Сибирский обербергамт о нахождении месторождений руд и каменного угля близ Верхотомского острога. Его подельник Степан Костылев сообщал, что после Волков был направлен, видимо против его воли, «на Григоровский рудник в Пермь» и оттуда бежал. Скорее всего – бугровать. Больше свидетельств о нём не было.
Хорошо птичке в золотой клетке, а того лучше на зелёной ветке.
Во всех документах его упоминают «доносителем о рудных местах» без указания сословной принадлежности.
По одной из версий, это крепостной из Рязанской губернии, который обладал талантом к рудознатному делу и сбежал или ушёл в отхожий промысел, что неясно, от помещицы Селивановой, о чём она сделала донесение, что он не согласует свои дела с её волей.
По второй версии, это сын тобольского казака. Вместе с другими товарищами он обследовал урочища на реке Алее.
По третьей версии, Михайло Волков был сыном крестьянина Красномысской слободы Тобольского уезда Михаила Аверкиева сына Волковых.
Все сходятся в одном – в 1721 году некий Михайло Волков сделал донесение в Сибирский обербергамт о нахождении месторождений руд и каменного угля близ Верхотомского острога. Его подельник Степан Костылев сообщал, что после Волков был направлен, видимо против его воли, «на Григоровский рудник в Пермь» и оттуда бежал. Скорее всего – бугровать. Больше свидетельств о нём не было.
Хорошо птичке в золотой клетке, а того лучше на зелёной ветке.
Кемерово
с камнем в руках
Гоша, как ему и советовали, поехал с друзьями на рыбалку. Нашли хорошее место, разбили лагерь, поставили шалаш и развели костёр. Кидали с лодки. Клёв был неплохой – на уху же поймали достаточно. Гоша закинул напоследок и по напряжению лески понял, что попалась какая-то очень серьёзная рыба. Неужели таймень? Он старательно подматывал и тянул, и вот, когда под водой уже показался силуэт огромной рыбьей башки, приготовился подсекать, она как гигантская коряга с шумом всплыла на поверхность, расталкивая толщу воды. Это была голова Михайлы Волкова, который, вынырнув из тёмной реки, мощно встряхнул ею, взялся широкой мужичкой ладонью за борт лодки, а другой – отжал мощную окладистую бороду, запрокинул назад мокрые волосы со лба и сказал:
– Мил человек, Христом богом прошу, не лишай бороды!
Гоша проснулся в холодном поту. Сердце бешено стучало.
Нет значит нет. На днях зайду к главному архитектору и скажу, что делать работу могу только по совести. Решено!
Сказано – сделано.
– Матвей Поликарпович, вы мне доверили этот памятник? Так?
– Так!
– Давайте вы не будете лезть в то, бородатый он или без бороды, в сапогах или в лаптях. Я сделаю хорошо, как умею!
– Георгий Николаевич, вам доверили сделать, а мне проследить, чтобы вы правильно сделали. Поэтому иначе, как саботажем решения горкома я эти ваши закидоны назвать не могу. И более того, вы же не Член Союза художников, и не мне вам об этом напоминать, а значит, ваш вариант Волкова горкому ещё предстоит отстаивать в Москве перед высоким начальством.
– Я оставляю за собой право видеть Волкова таким, как я считаю нужным, – Георгий вышел из кабинета и громко хлопнул дверью.
– Ох, и намучаюсь я с этим баламутом, – тяжело вздохнул Матвей Поликарпович.
Гоша решил, что будет ваять памятник по сердцу, а не по директиве партии. И они ещё убедятся, что он был прав!
Как-то вечером к нему зашёл давний знакомый по «Коксохиму» – Максим Лазарев. Налили, выпили, потом добавили ещё по одной:
– Гоша, ну что ты всё правды ищешь? Как говорил наш Ильич: «Пока есть государство, нет свободы. Когда будет свобода, не будет государства». Дался тебе этот Волков? Да и вообще, не он же первый уголь откопал, а этот – немец, как его, Мессершмидт! Если ты такой правдоруб – Мессершмидта ваяй! В мае 1721, раньше Волкова нашёл он уголь и не в Кемерово, а близ Кузнецка. Образованный был мужик. Сам Пётр пригласил его в Россию в 1716-м. А потом отправил на Урал и в Сибирь – исследовать наши «загадочные омуты», где ходят люди с пёсьими головами. Вот это был учёный! Понимал, что нашёл, а для Михайлы уголь – это так, какая-то странная диковинная штука. Он даже и не понял толком, что это такое.
– Да знаю я про немца. Но и ты пойми! Какая разница для истории: месяцем раньше, месяцем позже. А для меня разница есть! Немец же шёл с обозом, в комфорте, как господин. А кто такой был Михайло Волков? Неграмотный тёмный крестьянин. Ага, рудознатец! Где-то что-то перенял, подсмотрел – и всё. Никакого образования. Ни денег на экспедицию, ни помощи государевой, но «чуйка» у него была мужицкая, и вот он вместе с товарищами и рыщет здесь в Кузбассе в поисках полезных руд. Ну и кто после этого должен стоять перед народом? Конечно, Михайло Волков! Вот его-то сваять мне и интересно.
Гоша с новой силой взялся за работу. Он вернул Михайле бороду, одел его в холщовые штаны и армяк (длинный распашной кафтан из домашнего сукна), обул в невысокие казацкие сапоги без каблуков и подпоясал кожаным ремнём.
Чего-то не хватало…
Гоша шёл через тайгу, пробирался вперёд через поваленные стволы деревьев. Через какие-то болота и хляби. Лез на горы. Что-то долбил и ковырял в земле. Он устал от этого долгого пути. В руках у него всегда было что-то тяжёлое – какой-то камень. Он не мог бросить его, но и нести его дальше ему было нелегко. Вышел к таёжному звонкому ручью. Тихая заводь. Пить хочется! Георгий наклонился к воде, чтобы зачерпнуть воды свободной рукой, а другой продолжал держать камень. И увидел в воде своё отражение – это был Михайло. Он зачерпнул воды – по чёрному зеркалу прошла рябь, и он проснулся.
«Правильно, у Михайлы должен быть в руках горючий камень. Он же нашёл его и несёт показать знающим людям в б ерг-коллегию. Точно! Этого и не хватало!»
– Мил человек, Христом богом прошу, не лишай бороды!
Гоша проснулся в холодном поту. Сердце бешено стучало.
Нет значит нет. На днях зайду к главному архитектору и скажу, что делать работу могу только по совести. Решено!
Сказано – сделано.
– Матвей Поликарпович, вы мне доверили этот памятник? Так?
– Так!
– Давайте вы не будете лезть в то, бородатый он или без бороды, в сапогах или в лаптях. Я сделаю хорошо, как умею!
– Георгий Николаевич, вам доверили сделать, а мне проследить, чтобы вы правильно сделали. Поэтому иначе, как саботажем решения горкома я эти ваши закидоны назвать не могу. И более того, вы же не Член Союза художников, и не мне вам об этом напоминать, а значит, ваш вариант Волкова горкому ещё предстоит отстаивать в Москве перед высоким начальством.
– Я оставляю за собой право видеть Волкова таким, как я считаю нужным, – Георгий вышел из кабинета и громко хлопнул дверью.
– Ох, и намучаюсь я с этим баламутом, – тяжело вздохнул Матвей Поликарпович.
Гоша решил, что будет ваять памятник по сердцу, а не по директиве партии. И они ещё убедятся, что он был прав!
Как-то вечером к нему зашёл давний знакомый по «Коксохиму» – Максим Лазарев. Налили, выпили, потом добавили ещё по одной:
– Гоша, ну что ты всё правды ищешь? Как говорил наш Ильич: «Пока есть государство, нет свободы. Когда будет свобода, не будет государства». Дался тебе этот Волков? Да и вообще, не он же первый уголь откопал, а этот – немец, как его, Мессершмидт! Если ты такой правдоруб – Мессершмидта ваяй! В мае 1721, раньше Волкова нашёл он уголь и не в Кемерово, а близ Кузнецка. Образованный был мужик. Сам Пётр пригласил его в Россию в 1716-м. А потом отправил на Урал и в Сибирь – исследовать наши «загадочные омуты», где ходят люди с пёсьими головами. Вот это был учёный! Понимал, что нашёл, а для Михайлы уголь – это так, какая-то странная диковинная штука. Он даже и не понял толком, что это такое.
– Да знаю я про немца. Но и ты пойми! Какая разница для истории: месяцем раньше, месяцем позже. А для меня разница есть! Немец же шёл с обозом, в комфорте, как господин. А кто такой был Михайло Волков? Неграмотный тёмный крестьянин. Ага, рудознатец! Где-то что-то перенял, подсмотрел – и всё. Никакого образования. Ни денег на экспедицию, ни помощи государевой, но «чуйка» у него была мужицкая, и вот он вместе с товарищами и рыщет здесь в Кузбассе в поисках полезных руд. Ну и кто после этого должен стоять перед народом? Конечно, Михайло Волков! Вот его-то сваять мне и интересно.
Гоша с новой силой взялся за работу. Он вернул Михайле бороду, одел его в холщовые штаны и армяк (длинный распашной кафтан из домашнего сукна), обул в невысокие казацкие сапоги без каблуков и подпоясал кожаным ремнём.
Чего-то не хватало…
Гоша шёл через тайгу, пробирался вперёд через поваленные стволы деревьев. Через какие-то болота и хляби. Лез на горы. Что-то долбил и ковырял в земле. Он устал от этого долгого пути. В руках у него всегда было что-то тяжёлое – какой-то камень. Он не мог бросить его, но и нести его дальше ему было нелегко. Вышел к таёжному звонкому ручью. Тихая заводь. Пить хочется! Георгий наклонился к воде, чтобы зачерпнуть воды свободной рукой, а другой продолжал держать камень. И увидел в воде своё отражение – это был Михайло. Он зачерпнул воды – по чёрному зеркалу прошла рябь, и он проснулся.
«Правильно, у Михайлы должен быть в руках горючий камень. Он же нашёл его и несёт показать знающим людям в б ерг-коллегию. Точно! Этого и не хватало!»
Кемерово,
не хочешь- не ставь
Осенью 1957 года макет памятника Михайле Волкову в его настоящем виде был завершён. Оставалось малое – изготовить. Заказать бронзу, сделать слепки, отлить и собрать.
Гоша уже стал Георгием Николаевичем Барановым – весной 1957 года его приняли в Союз художников СССР. Теперь-то его Михайле Волкову не нужно будет доказывать всем «знатокам истории» своего права на бороду.
Как он ошибался…
Уже новый главный архитектор города в разговоре с ним с глазу на глаз подытожил:
– Георгий Николаевич, не буду скрывать ситуация вокруг этого памятника сложилась напряжённая. Вы многие годы игнорировали все рекомендации партии… Что вы хотите? Партия – это вам не частная лавочка. Есть коллективное мнение о допущенных вами в ходе работы недочётах. И оно вам хорошо известно. Раз вы просите, я, конечно, подниму ещё раз вопрос об обсуждении памятника на бюро, но отношение к нему, сами знаете, какое сложилось…
Баранов вышел от него совсем другим человеком – ссутулившимся и на глазах постаревшим. Столько лет он «живёт» этим памятником – с 1947-го? Десять лет… И вот опять – не попал в линию партии… Что же делать?
На проспекте Советском он встретил своего прежнего начальника по художественному цеху на «Коксе» – Михаила Ивановича Калинина.
– Привет, Георгий, что такой смурной?
– Здорово будешь, Михаил Иванович! Вот опять дали мне поворот от ворот с моим Михайло Волковым. Никому он в Кемерово не нужен…
– Не горячись. Верёвка у тебя уже есть, а мыло мылить погоди. Наслышан я о твоей истории. Давай зайду на днях к директору, может быть, комбинат чем и подсобит.
Сдержал слово Михаил Иванович – сходил к директору «Коксохимзавода» и рассказал всю историю борьбы за памятник Михайле Волкову. Директор тяжело вздохнул и подытожил:
– Да, засели бюрократы… тараном не прошибёшь. Нужно помочь. Передай Георгию Николаевичу, что бронзу и все необходимые материалы мы выделим как шефскую помощь. Напишу бумаги в Москву – мне не откажут на такое важное для города дело.
Скульптор был рад: наконец-то дело сдвинулось с мёртвой точки! Через месяц он получил от комбината всё необходимое для памятника сырьё и приступил в своей мастерской к отливке.
В 1959-м памятник был готов. Красота!
Георгий Николаевич считал, что вот сейчас-то, увидев памятник во всей красе, партийные начальники скажут: «А ведь вы были правы… Действительно, вот такой он и был – Михайло Волков! Как грамотно вы продумали его образ!»
Но никто так не сказал. Ещё долгих восемь лет памятник пролежал во дворе мастерской скульптора.
Георгий Николаевич на всевозможных совещаниях просил голоса, но от него отмахивались – опять он про своего Михайлу будет талдычить…
В конце концов – убедил. И даже настоял, чтобы выбрали и согласовали удачное и символическое место для памятника – на площади напротив Кемеровского горного института (КГИ) (ныне: Кузбасский государственный технический университет – КузГТУ, который готовит специалистов угольной промышленности). Оставался последний важный вопрос – внесение в бюджет города статьи расходов на сооружение памятника и выделение средств на его установку. Сказали строго: «Текущий бюджет уже сформирован, а на будущий год – внесём предложение, а там уж как Москва решит».
Услышав такое, Георгий Николаевич в растерянности пришёл на бюро горкома и заявил:
– Забирайте Волкова даром!
– Как даром?
– Вот так. Дарю городу! Я вот написал заявление. Примите в дар от меня, Георгия Николаевича Баранова, в дар городу Кемерово памятник рудознатцу Михайле Волкову и т.д. Откажетесь?
– Ну зачем же так сразу…
Кемеровские газеты потом напишут «бескорыстно подарил».
А Георгий Николаевич никогда не станет публично объяснять причины такого своего решения, но в письме к другу-журналисту Ивану Балибалову отметит: «Не каждый дурак будет делать такую огромную работу просто за так».
Гоша уже стал Георгием Николаевичем Барановым – весной 1957 года его приняли в Союз художников СССР. Теперь-то его Михайле Волкову не нужно будет доказывать всем «знатокам истории» своего права на бороду.
Как он ошибался…
Уже новый главный архитектор города в разговоре с ним с глазу на глаз подытожил:
– Георгий Николаевич, не буду скрывать ситуация вокруг этого памятника сложилась напряжённая. Вы многие годы игнорировали все рекомендации партии… Что вы хотите? Партия – это вам не частная лавочка. Есть коллективное мнение о допущенных вами в ходе работы недочётах. И оно вам хорошо известно. Раз вы просите, я, конечно, подниму ещё раз вопрос об обсуждении памятника на бюро, но отношение к нему, сами знаете, какое сложилось…
Баранов вышел от него совсем другим человеком – ссутулившимся и на глазах постаревшим. Столько лет он «живёт» этим памятником – с 1947-го? Десять лет… И вот опять – не попал в линию партии… Что же делать?
На проспекте Советском он встретил своего прежнего начальника по художественному цеху на «Коксе» – Михаила Ивановича Калинина.
– Привет, Георгий, что такой смурной?
– Здорово будешь, Михаил Иванович! Вот опять дали мне поворот от ворот с моим Михайло Волковым. Никому он в Кемерово не нужен…
– Не горячись. Верёвка у тебя уже есть, а мыло мылить погоди. Наслышан я о твоей истории. Давай зайду на днях к директору, может быть, комбинат чем и подсобит.
Сдержал слово Михаил Иванович – сходил к директору «Коксохимзавода» и рассказал всю историю борьбы за памятник Михайле Волкову. Директор тяжело вздохнул и подытожил:
– Да, засели бюрократы… тараном не прошибёшь. Нужно помочь. Передай Георгию Николаевичу, что бронзу и все необходимые материалы мы выделим как шефскую помощь. Напишу бумаги в Москву – мне не откажут на такое важное для города дело.
Скульптор был рад: наконец-то дело сдвинулось с мёртвой точки! Через месяц он получил от комбината всё необходимое для памятника сырьё и приступил в своей мастерской к отливке.
В 1959-м памятник был готов. Красота!
Георгий Николаевич считал, что вот сейчас-то, увидев памятник во всей красе, партийные начальники скажут: «А ведь вы были правы… Действительно, вот такой он и был – Михайло Волков! Как грамотно вы продумали его образ!»
Но никто так не сказал. Ещё долгих восемь лет памятник пролежал во дворе мастерской скульптора.
Георгий Николаевич на всевозможных совещаниях просил голоса, но от него отмахивались – опять он про своего Михайлу будет талдычить…
В конце концов – убедил. И даже настоял, чтобы выбрали и согласовали удачное и символическое место для памятника – на площади напротив Кемеровского горного института (КГИ) (ныне: Кузбасский государственный технический университет – КузГТУ, который готовит специалистов угольной промышленности). Оставался последний важный вопрос – внесение в бюджет города статьи расходов на сооружение памятника и выделение средств на его установку. Сказали строго: «Текущий бюджет уже сформирован, а на будущий год – внесём предложение, а там уж как Москва решит».
Услышав такое, Георгий Николаевич в растерянности пришёл на бюро горкома и заявил:
– Забирайте Волкова даром!
– Как даром?
– Вот так. Дарю городу! Я вот написал заявление. Примите в дар от меня, Георгия Николаевича Баранова, в дар городу Кемерово памятник рудознатцу Михайле Волкову и т.д. Откажетесь?
– Ну зачем же так сразу…
Кемеровские газеты потом напишут «бескорыстно подарил».
А Георгий Николаевич никогда не станет публично объяснять причины такого своего решения, но в письме к другу-журналисту Ивану Балибалову отметит: «Не каждый дурак будет делать такую огромную работу просто за так».
Дарёному Волкову на бороду всё равно смотрят
Открытие памятника приурочили ко Дню шахтёра – 23 августа 1968 года. На митинге секретарь по идеологии обкома партии товарищ Кузьмина сказала своему коллеге:
– Скульптура в целом неплохая, но ей не хватает марксистко-ленинского историзма. Не показана причастность Волкова к бесправному и угнетённому народу. Есть и серьёзные несоответствия – у настоящего Волкова не было бороды.
Кемерово «дар» принял.
В те послевоенные времена любые мелочи местной жизни согласовывались в Москве – вплоть до планировок квартир в сдаваемых домах или цвета окраски фасадов зданий. Столица была «главным городничим».
Денег в городском бюджете на памятник Михайле Волкову сначала не заложили, а потом он достался «даром». Очередная комиссия из Центра обнаружила «неучтённый» объект искусства и устроила большой разнос: искали хищение казённых средств и даже хотели уличить Георгия Николаевича в махинациях. Но уличать было не в чем. По документам из городской казны на памятник было потрачено 47 рублей 60 копеек. Это цена таблички «Михайло Волков», которую город заказал и оплатил сам. Все остальные расходы народному бюджету великой страны – СССР не стоили и копейки.
– Скульптура в целом неплохая, но ей не хватает марксистко-ленинского историзма. Не показана причастность Волкова к бесправному и угнетённому народу. Есть и серьёзные несоответствия – у настоящего Волкова не было бороды.
Кемерово «дар» принял.
В те послевоенные времена любые мелочи местной жизни согласовывались в Москве – вплоть до планировок квартир в сдаваемых домах или цвета окраски фасадов зданий. Столица была «главным городничим».
Денег в городском бюджете на памятник Михайле Волкову сначала не заложили, а потом он достался «даром». Очередная комиссия из Центра обнаружила «неучтённый» объект искусства и устроила большой разнос: искали хищение казённых средств и даже хотели уличить Георгия Николаевича в махинациях. Но уличать было не в чем. По документам из городской казны на памятник было потрачено 47 рублей 60 копеек. Это цена таблички «Михайло Волков», которую город заказал и оплатил сам. Все остальные расходы народному бюджету великой страны – СССР не стоили и копейки.
Кемерово. Суровая Родина
продолжение следует