кошкин дом Глава 5

Даже летом бывают такие холодные вечера, когда согреться не помогает ни тёплое молоко, ни пушистый плед.
Тогда Пельмешек разжигает в Кошкином Доме старинный камин.

Огонь в камине потрескивает, распуская золотые волосы, а вся кото-братия устраивается вокруг него полукругом: кто на пледе, кто на подушке, а кто на спинке кресла.
В такие вечера даже ветер замедляет шаг — чтобы не мешать разговорам.
Кто-нибудь первый начинает рассказывать историю, а другие её внимательно слушают и иногда вставляют в самый волнительный момент свой восторженный «Муррр…».

Так было и в тот вечер.

Хвастун, глядя в окно, вдруг глубокомысленно произнёс:
— А ведь сны — это как прогулка по крыше в полнолуние: страшно красиво, и всегда непонятно, проснулся ты уже или ещё нет. Иногда мне даже кажется, что внутри меня живёт другой кот. Он спит днём, пока я ем и играю, а просыпается ночью — и идёт гулять. Где угодно! Даже по радуге из сосисок.

— А, по-моему, — подняла с подушки морду Жужа, — сны — это как второе окно. Вроде смотришь на то же самое, но совсем под другим углом. Мне всегда казалось, что сны — это шкатулки. Каждый вечер ты открываешь одну из них, и внутри — история. Иногда с перышками, иногда с бурей, иногда с кошачьими песнями под чьим-то окном.

— Ну да, — кивнул Карман. — Только потом просыпаешься — и всё, окно закрылось. Я думаю, сны — это как сокровища, закопанные под подушкой. Но каждый раз, когда ты просыпаешься, они исчезают. Их нельзя забрать с собой, но можно запомнить. Если повезёт…

— Сны — это семена будущего. То, что мы сеем в голове днём, всходит ночью, — возразил Хвастун.

Пельмешек, который всё это время тихонько помешивал молоко в миске, наконец заговорил:
— А может, сны — это сказки, которые рассказывает нам сама Ночь. Только у каждого кота — своя сказочница. У кого-то она любит смеяться, у кого-то — пугать, а у кого-то — обнимать словами. И сколько бы ты ни просыпался, она ждёт. Каждую ночь.

Хвастун задумчиво мяукнул:
— Но почему же мы не всегда помним наши сны?

— Может быть потому, что самые важные мы помним не умом, а лапами. Как идти к своему месту. Или как кого-то обнять, — попробовала объяснить ему Жужа.

— Или потому, что некоторые сны слишком хрупкие. Как снежинки. Коснёшься — и растаяли.

— Значит, не нужно их трогать. А просто лежать — и наслаждаться. Сны ведь не всегда приходят с картинками. Иногда как запах кошачьей травы. Или как чувство, что тебя кто-то ждал, — Карман зевнул и перевернулся на другой бок.

Перед камином повисла мягкая тишина.

— А бывает так, — тихо сказала Пышка, уткнувшись носом в хвост, — что просыпаешься… и скучаешь по сну. Как будто потеряла кого-то важного. Кого-то, кто сидел рядом, мурлыкал на том же пледе, гладил тебя взглядом — и вдруг исчез, как только ты открыла глаза. И ты весь день ходишь с этим… чувством. Как будто бы половинка сна всё ещё живёт внутри тебя.

— Может, сны — это письма от самой себя? — продолжила она, уже почти шёпотом. — Те, что мы не успели отправить друзьям… или забыли сказать себе. А ночью эти письма приходят. Но не в конвертах, нет. А как картина. Или запах. Или чувство, что ты знаешь больше, чем можешь сказать.

— А я думаю, — сказал Сосиска, потягиваясь на подушке, — что сны — это рассказы, которые кото-вселенная нашёптывает нам на ушко. Мы спим, а она подбирает для каждого свой рассказ — особенный, мягкий, как пушинка, или колючий, как репейник. Уж кто какой заслужил. Иногда сны похожи на кино, — продолжал он, — с картинками, шумами, запахами и беготнёй. А иногда — просто как мурчание. Ни слов, ни лиц. Только чувство. Как будто тебя кто-то обнял. Или, наоборот, ушёл, но оставил тепло.

А потом он добавил:
— И я думаю, что сны — это не просто истории. Это спектакль, который кото-вселенная дарит нам, чтобы мы не забыли: где бы мы ни были — мы всё равно свои. Мы — дома.

— У тебя каждый сон — как спектакль, — хмыкнула Жужа. — И ты в нём всегда в главной роли.

— Не спорю, — сказал Хвастун, отряхнув усы, — как-то раз мне приснилось, что я участвовал в настоящих гонках… на пылесосах!

— Уже страшно, — пробормотала Иголка.

— Я и один очень сердитый веник соревновались за главный приз — Большую Лапу, — важно начал Хвастун, вытягивая шею и расправляя усы. — Это была не просто гонка, а мировой чемпионат по скоростной уборке! Всё было официально: трасса из ковров, старт под диваном, финиш — возле наших мисок.

— Пылесос подо мной ревел, как тигр, — продолжал он, — визжал, дёргался, но я держался стойко! Лапы вцепились в ручку, хвост — прямо как киль на паруснике. Обгоняю табуретку справа, лавирую между тапками, а этот веник — упрямый, мохнатый, с глазами, как бусины — дышит мне в спину!

— И что дальше? — уже с интересом спросила Пышка, приподнявшись на подушке.

— А дальше — кульминация! — Хвастун театрально махнул лапой. — Он почти меня нагнал, когда я заметил: под креслом валяется старый фантик от кото-конфеты. Я слегка поддел его хвостом — прямо на траекторию веника! И что вы думаете?

— Подмёл? — хихикнул Вжик.

— Бросился подметать! — торжествующе сказал Хвастун. — Всё, гонка закончена. Он шуршит фантиком, а я пролетаю мимо, торможу перед финишем с идеальным результатом победителя!

— Вот умора! — расползаясь по ковру, засмеялся Сосиска. — Прямо дрифт на пылесосе и внезапная тактика фантика!

— А Большую Лапу тебе кто вручил? — усмехнулся Карман.

— Председатель Жюри! Ей была сама Жужа, в мантии из штор и с медалью из крышки от консервов.

— Легендарная история, — мечтательно произнесла Сосиска. — Вот бы туда, в зал славы Кошкиного Дома, повесить твой портрет. Ты — и тот веник.

— Ха! — фыркнул Хвастун. — Веник пусть сначала тренироваться начнёт. А я — чемпион. Между прочим, в трёх номинациях.

— «Пыль века», «Турбо-хвост» и…? — прищурилась Иголка.

— И «Лучшее драматическое торможение»! — гордо закончил Хвастун.

И, зевнув, добавил:
— Кстати, завтра тренировка. Кто хочет — записывайтесь. Но предупреждаю: трасса будет с препятствиями. Пельмешек, заранее убери тапки, а то затопчу.

— Так и запомните, — гордо подытожил Хвастун. — Победа — дело головы. Даже если она пушистая.

— А у меня был сон про мой День Рождения! — вдруг оживился Вжик и задрыгал усами. — Настоящий, с тортом, свечками и сырными конфетами!

— Не может быть, — скептически протянула Иголка.

— Ещё как может! — Вжик наконец-то сел ровно. — Представьте: сидим мы все как-то раз за праздничным столом. Вокруг — гирлянды, в каждой миске — лакомство, в воздухе пахнет свежей рыбой, Пельмешек режет торт, Жужа следит, чтобы никто не задул свечки на торте раньше времени... У меня на голове — колпак именинника.

— Классика, — кивнул Хвастун.

— И тут вдруг… тишина. Все оборачиваются, а в нашу дверь протискивается розовый слон-курьер из Котяндекса. Огромный! В полосатых носках и бантиком на хвосте. И держит подарок размером с половину вот этого шкафа. Коробка — золотая, на ней ленточка, а на ленточке — надпись: «С Днём Рождения, Вжик!»

— А что в коробке? — шёпотом спросила Пышка.

— Вот именно! Я подхожу к ней, дрожу от нетерпения, начинаю развязывать… а там — ещё коробка. И в ней — ещё. И ещё. Целая гора! Я открываю их одну за другой, весь потею от предвкушения… И когда дохожу до последней, самой маленькой, открываю, а там…

— Там что?!

— …ЗЕРКАЛО! И в нём — я. С самой счастливой мордой на свете. И Слон говорит:
«Лучший подарок — это ты сам. Никогда об этом не забывай!»

— Глубоко, — уважительно пробормотал Карман.

— Всё это ерунда, — лениво протянула Иголка. — Сны — это просто сны. Приснился – и всё. А из КотЯндекса могли бы прислать и какую-нибудь вкусняшку… Вот у меня был как-то сон, так сон. Такой не забудешь. Как будто бы и не спала вовсе.

— Что тебе снилось? — оживился Вжик.

— Я была иголкой, — спокойно сказала Иголка.

— Так ты и так —Иголка, — хмыкнул Карман.

— Нет-нет. Не кошкой Иголкой. А настоящей — тонкой, длинной, серебристой. Меня держал в лапах огромный швейный кот. У него были очки в три линзы и борода из ниток. Он шил время.

— Шил… что?! — переспросил Сосиска.

— Время. Настоящее. Оно было как ткань — тёплое, с узором и всё переливалось как рыба на солнце. И он пришивал к нему пуговицы событий. Каждую — аккуратно, с узелком.

— Что за пуговицы? — недоумённо спросила Жужа.

— Ну… например, когда кто-то находит новый дом — пришивается жёлтая пуговка. Когда кто-то кого-то прощает — синяя. А если с кем-то случается беда, пуговка чёрная, но рядом сразу появляется белая — это пуговка надежды.

— Красиво, — задумчиво пробормотал Пельмешек.

— Я тоже так подумала. Только вот в какой-то момент швейный кот вдруг замер… И я поняла: он потерял иголку. Меня.

— И? — переспросил Хвастун.

— Я упала. Провалилась между подушками времени. И начала теряться. Всё мелькало: утро, вечер, лапы, слёзы, миски, ступеньки, дождь…

— Как фильм? — уточнил Вжик.

— Как жизнь. Только в ускоренном режиме. И тут я услышала голос: «Время ещё не пришло».

— Что это значит?

— Я не знаю. Но в этот момент я проснулась. А за окном уже светало.

— М-да, — протянул Сосиска. — И как приятно после этого чувствовать себя просто Сосиской… Сосиской вне времени.

Все захихикали.

— А что? — пожала плечами Иголка. — Не обязательно же всё сны про торты и слонов.

— А мне сегодня приснилось такое, — вдруг вставил Шнурок, откинув плед, — что я даже просыпаться не хотел.

 — Шнурок, твоя очередь. Рассказывай!

— Шнурок, твоя очередь. Рассказывай!

— Мне приснилось, что я... — собака. Такая большая, лохматая, вся из себя важная. Лапы как подушки, хвост — метлой, а уши развеваются, как два флага на башне.

Сосиска удивленно приподнялся со своей подушки, чтобы ничего не пропустить.

— Пошёл я, значит, на охоту. Серьёзную. Взял след, траву раздвигаю грудью… Принюхиваюсь.

Сосиска хихикнул, но Жужа шикнула на него.

— И вот... слышу! Кто-то шуршит в кустах. Я — тссс! — замираю. Смотрю — заяц. Матёрый такой, уши — с батоны хлебные, глаза — как пуговицы. А на шее – огромная красная бабочка.

— Ну да? — удивленно пискнул Вжик.

— Я затаился. Прижался к земле, подполз. Взмахнул хвостом. Напряг усы. Сделал вдох… и в самый ответственный момент, когда надо было зарычать сказать грозное «Гав-гав!» — я вдруг сказал:
«Мяу». Да не просто мяу, а такое тоненькое, как у котёнка!

Все в комнате захохотали. Сосиска даже упал с подушки.

— Ну, а что заяц?

— Заяц подпрыгнул, встал на задние лапы, сложил передние крест-накрест, посмотрел на меня внимательно и пролаял: «Гав-гав». А потом, с достоинством, подошёл к ближайшему кустику, задрал лапу, как настоящий пёс, пописал на него, порыл землю задними лапами, как будто это его любимый кустик, и, не попрощавшись, умчался прочь.

— Ну точно, все собаки так и делают.

— Да, перед этим поправил свою бабочку, оглядел меня с ног до хвоста и добавил:
«Вы, коты, совсем разучились быть собаками. Какое безобразие! С этим обязательно нужно разобраться!»

— Я мигом — за ним! Почти догнал. А заяц – бац! И превратился в сову.

— В сову?! — удивилась Пышка.

— Огромную такую. С бровями. Крылья — как плащи. Летит и ухает: «Ну, догони, кото-Шарик, если сможешь». Взмыла вверх — и я за ней.

— Ты — собака, и вдруг полетел? — спросил Карман с прищуром.

— Я и сам удивился, но у меня, оказывается, были не просто уши, а кото-крылья. И я полетел! Как пёс-сова. Мчимся над лесом — настоящая воздушная кото-погоня, и тут — бац! — она села на дерево, сложила крылья, и превратилась в…

— В кого?! — вскрикнули хором все слушатели.

— В кактус!

Повисла пауза.

— В кактус? — переспросил Хвастун.

— Да. Зелёный. Такой весь в иголках. И с глазами. Стоит в горшке посреди леса и говорит: «Кто гавкает — тот и колется». Ну, я к нему. Тут у меня в лапах появляется синяя лейка и я начинаю поливать его изо всех дырочек. Он морщится, ругается на меня такими страшными словами .что я вам даже повторять не решусь и пытается уколоть меня, но я уворачиваюсь, и тут — бац!

— И?

— А он... превращается в чайник. Горячий, бурлящий, и из носика — ПФФ! — паром мне прямо в морду. «Кто кипит — тот потерялся», — сказал, засвистел и исчез.

— Ну ты даёшь, — прошептал Вжик. — После такого сна нужна двойная миска молока.

— Я побежал прочь, а всё вокруг меня стало меняться: трава превращалась в макароны, деревья — в ножки от стульев, а небо — в ковёр! Я на него — прыг! — и лечу, как тапок в штопоре. А потом… всё исчезло. И тут я проснулся.

— И что? — спросила Иголка. — Ты проснулся на самом интересном месте? Зачем?

— Извини, я же не специально. Так вышло. Я ещё успел напоследок залететь в огромную кастрюлю, где плавали сосиски, и одна из них мне сказала: «Передавай привет Сосиске!».

— Вот это финал! — сказал Сосиска. — И привет я наконец-то получил.

— А что всё это значит? — спросила Жужа, глядя на огонь.

— Значит… — задумался Пельмешек, — что не всякий, кто говорит «гав», собака. И не каждый кто похож на зайца — заяц.

— А ещё, — добавил Карман, — что даже если ты на минуту потерял себя, всегда найдётся что-то — кастрюля, сосиска или ковёр — что напомнит тебе: ты дома.

— Или кто ты есть, — сказал Шнурок, уже зевая.

— А я бы хотела... чтоб мне приснился Котобалет, — мечтательно протянула Пышка. — Где все мы в пачках, танцуем па-де-де, а зрители кидают в нас сушёные шпроты.

— И зрители — чайки, — мечтательно добавил Вжик. — Сидят на канатах и хлопают крыльями.

— Только пусть не орут, — буркнула Иголка. — А то от их крика у меня усы свернулись бы в крендельки.

— И без прыжков через хвосты! — добавил Сосиска. — Я свой берегу.

Смех прошёлся по комнате, как лёгкий ветер.

...Огонь в камине потрескивал, коты лежали в полудреме, и только усы иногда подергивались — кто-то вспоминал свой сон, кто-то ждал свой.

— А сны… — зевнул Сосиска, — они такие непослушные. То приходят, то не приходят. А иногда — вообще не свои. А помните однажды приключилась «Ночь Перепутанных снов»?…

— О, да, — отозвался Карман. — Моя монетка исчезла! А потом нашлась — в миске!

— А мне снилось, что я ругаю Пельмешка, потому что он не там спит! — подхватила Иголка.

— А я вообще был тапком, который летал! — добавила Пышка.

Жужа кивнула:
— Да. Тогда всё было не на своих местах. Даже коврик на кухне лежал, свернувшись в трубочку. Это был знак. Я поняла, что сны перепутались.

— И ты их разложила, — мечтательно сказал Вжик.

— По котам, — подтвердила Жужа. — Как носки — по лапкам. У Пельмешка снова появилось кресло, у Кармана — монетка, у Вжика — бег, у Сосиски — правильная мурлыка. А потом я улеглась рядом с каждым и положила под щёку каждому его сон. Свой.

— А если бы ты этого не сделала? — спросил Хвастун.

— Тогда чужие сны могли бы прижиться. Пустить бы корни прямо в усах. Начали бы шептать странности, прыгать, как блохи, и делали бы вид, что они — ваши собственные.

— Жуть, — пробормотал Карман.

— Но ты всех спасла, — тихо сказал Шнурок.

Жужа не ответила. Только поправила плед Сосиски и погладила его по уху.

— С тех пор, — сказала она, — я держу нос востро. Если кому-то снится что-то подозрительное — сразу проверяю. Нюхаю, слушаю, глажу. Иногда сон притворяется воспоминанием или даже идеей. Тогда приходится звать Иголку — она поёт пыльную песню. Сны-чужаки этого боятся.

— А ты помнишь, какой был самый странный сон? — спросила Пышка.

— Конечно. Один такой сон-бродяга пытался спрятаться в мыльнице. Я его вытащила — он стал пузырём. А потом лопнул: «Пух!».

И в ту же секунду в комнате стало тихо-тихо. Даже усы перестали шевелиться.

Потом Карман сказал:
— Пока Жужа дежурит — можно спать спокойно.

Пельмешек подошёл к камину и подбросил в него пару щепок. Огонь вспыхнул чуть сильнее, осветив стены тёплым золотом. Он оглядел всех: кто-то уже зевал, кто-то дремал, кто-то делал вид, что не слушает, а сам украдкой улыбался.

— Ладно, — сказал он. — Теперь — всем спать. Завтра расскажем друг другу новые кото-сны, если, конечно, приснится что-то стоящее.

Все были дома. Все были вместе. И этого было достаточно.